– Да ну его, – говорил он, – он, наверно, устал как черт и сразу завалится спать. А я могу не спать хоть всю ночь, у меня и днем найдется время выспаться. Ей-богу, оставайтесь у меня.
Но Горе взглянуло на него укоризненно, поднялось с дивана, отряхнуло коленки и ушло – строгое и грустное.
"Не понимаю, – думал дядя, – отчего люди жалуются на свое горе, когда даже с чужим горем можно неплохо провести время".
И он сладко захрапел, с присвистом и причмокиванием.
А Горе в это время уже обняло Андрея Хижину.
Оно не дало ему даже включить электричество. Оно не дало ему даже добрести до кровати. И опять он всю ночь просидел на стуле. Неподвижный и согнутый, будто на его плечах лежал потолок.
Но наступил рассвет, и Андрей Хижина встал со стула.
– Ты не сердись на меня, мое Горе, – сказал он, – но мне пора, я побегу.
И он отправился на работу, а Горе осталось дома.
Теперь уж оно не скучало. Оно сразу пошло в комнату дяди.
Весь день они провели вместе. А к вечеру так привязались друг к другу, что Горе уже само не захотело идти к Андрею Хижине, тем более что Варенька поправлялась.
И Горе осталось у дяди.
С тех пор так и живут они все вместе. В одной комнате живет Андрей Хижина с Варенькой. В другой – дядя с Горем.
Андрей Хижина и Варенъка учатся, работают и отдыхают. А дядя и Горе – едят, пьют да играют в подкидного дурака.
Никите Мудрейко еще не было девятнадцати лет, но все другие предпосылки, чтобы стать выдающимся философом, у него уже были.
Главная из этих предпосылок заключалась в том, что за девушками он не ухаживал, на коньках не катался, комнату за собой нс убирал, танцевать не умел, в кино и театр не ходил, а ходил только на лекции, читал лишь научные книги и размышлял исключительно о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества. Например, о том, есть ли жизнь на других планетах, или – можно ли сделать кибернетического человека.
Размышляя о подобных вопросах, он нередко опаздывал на работу, знакомых принимал за незнакомых, а незнакомых принимал за знакомых.
Волосы у Никиты Мудрейко были всегда встрепаны, уши торчали, как раскрытые окна, а его длинная худая фигура отличалась одной весьма странной особенностью: что бы он ни надел на себя, все оказывалось ему не по росту – или слишком коротким, или слишком широким. Но он не обращал на это никакого внимания, и если мы спрашивали у него: "Но перешить ли тебе, Мудрейко, пиджак?" или "Не нора ли тебе, Мудрейко, в баню?", он смотрел на нас сквозь свои очки как на сумасшедших и отвечал:
– Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как вы можете говорить о бане, когда я размышляю сейчас о кибернетическом человеке?
Но мы говорили ему о бане до тех пор, пока он все-таки не сходил в баню.
A в бане случилось вот что.
Сняв майку и трусики и намылив шею, грудь и бока, он вдруг заметил на своем животе пуп.
До тех пор он своего пупа не замечал и даже не подозревал о его существовании, так как в баню ходил редко, а приходя в баню, размышлял только о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества.
А его пуп, как известно, никакого значения для всего человечества не имел.
Заметив свой пуп, Никита Мудрейко был чрезвычайно удивлен, и, забыв, что вода в шайке остывает, он сбегал в раздевалку за очками и стал рассматривать свое открытие, дивясь его странным очертаниям.
Он сидел на мокрой скамье, голый, костлявый и намыленный, рассматривал свой пуп сверху, заглядывал на него справа и слева, и чем больше он его рассматривал, тем больше дивился тому, что у него ость пуп.
Он вернулся домой весь в мыле, и мы еще нс успели сказать ему: "С легким паром!", как он воскликнул:
– Знаете, ребята, у меня есть пун1
– Пуп? – спросили мы.
– Честное слово, пуп, – сказал он. – Не верите? Хотите, покажу? – И он стал задирать майку, чтобы показать нам свой пуп.
– Почему же не поверить, – сказали мы, – вполне вероятно. Только что из того?
– Как что из того? – спросил он пораженный. – Если бы вы только видели, какой у меня пуп: маленький, кругленький, как пуговка.
– Пуп как пуп, – сказали мы. – Ложись-ка, брат, спать!
Но он не лег спать, а полночи шагал по комнате в майке и трусиках, длинноногий, растрепанный и взволнованный. Иногда он присаживался к столу, освещал свой пуп настольной лампой, трогал его руками, что-то записывал в тетрадь, и снова шагал по комнате, и все поглядывал на свой пуп, как бы желая убедиться, что его пуп никуда не делся.
А утром Никиты Мудрейко было не добудиться.
Но как только он проснулся, так сразу же опять стал показывать нам свой измазанный чернилами пуп и очень обижался, что мы спешим на работу и не обращаем на его пуп никакого внимания.
Весь день он говорил только о своем пупе и всем рассказывал, какой у него интересный маленький пуп, и когда после работы мы позвали его с собой на лекцию о том, есть ли жизнь на других планетах, он долго смотрел на нас как на сумасшедших, а потом сказал:
– Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну, как я могу сейчас думать о других планетах, когда на своем животе обнаружил пуп!
Вернувшись домой, мы рассказали ему, что после лекции пам показали научно-популярный фильм, я это был такой интересный фильм, что мы охотно посмотрели бы его еще раз. Но Никита Мудрейко сказал:
– Ну, ваш фильм не интереснее, чем мой пуп.
Вы лучше посмотрите еще раз на мой пуп.
А на следующее утро, собираясь на работу, мы спросили у него, почему он повязывает свой шарф вокруг живота, а не вокруг шеи, но он опять посмотрел на нас как на сумасшедших и ответил:
– Просто удивительно, как вы сами не понимаете. Вы что, забыли, что у меня есть пуп? Долго ли его простудить?
И так нам надоело слушать про его пуп, что мы сказали:
– Ну что ты все про пуп да про пуп, как будто только у тебя одного и есть пуп!
– Как? – спросил он, смертельно побледнев. – Разве у кого-нибудь еще есть пуп?
И он долго не хотел верить этому, и только вечером, когда мы укладывались спать и, задрав майки, показали, что у каждого из нас есть по такому же купу, как и у пего, он поверил и впал в такое уныние, будто мы отняли у него его собственный пуп.
Рыжая красавица Дуня знала, что на всей улице, а быть может, и во всем городе, нет красавицы, которая была бы красивее ее.
Она отлично знала это, потому что уже третий месяц служила официанткой в столовой номер восемь треста общественного питания, и посетители не раз говорили ей комплименты, перед тем как приняться за второе или третье блюдо.
И зная, что она так красива, она нисколько не удивлялась, что ее молодой муж, кузнец Василий Табак, любит со с таким пылом и жаром, какой он мог позаимствовать только у своей нагревательной печи, полыхавшей в цехе днем и ночью.
Он был грубоватым парнем, этот черноволосый курчавый великан, выжимавший одной рукой сорокакилограммовую гирю. Он недавно приехал из деревни, но не хотел посещать ни философский семинар, пи лекции по истории искусства эпохи Возрождения, а хотел посещать только цирк и кружок по изучению кузнечного дела. А из всего богатства мировой литературы он признавал только "Справочник кузнеца", песенник издания прошлого года и таблицу розыгрыша первенства по футболу.
Поэтому он даже не имел представления о том, как любят своих красавиц жен люди культурные я начитапныс, и любил красавицу Дуню так, как подсказывало слабое развитие его интеллекта и отличное развитие его мускулатуры.
Раз двадцать в день он обнимал красавицу Дуню могучими руками, говорил: "Ух ты, а ну-ка еще!" – и целовал так крепко, будто бил молотом по наковальне.
И рыжая красавица Дуня хотя иногда и жаловалась, что ее муж не носит шляпу и не выступает с докладами, но, несмотря на это, охотно ходила с ним в цирк и на стадион, стирала его белье, штопала спецовку и раз в месяц мыла пол в коммунальной кухне.
И так безмятежно опа, наверное, прожила бы всю свою счастливую жизпь, если бы однажды не встретил ее красавчик Витя Влюбченко.
У Вити Влюбченко голубые глаза, мягкие светлые волосы и нежных цветов галстуки. Он знал наизусть много стихотворений. И сам был поэтом.
В отличие от многих других поэтов, которых вдохновение осеняет только за письменным столом, или на берегу моря, или при виде заката и восхода солнца, Витя Влюбченко был осенен вдохновением всегда и повсюду: и за станком в цехе, и в бане, когда намыливал спину товарищу, и в магазине, где покупал колбасу на ужин.
Писал он так нежно и трогательно, что все девушки нашего завода были влюблены в белокурого поэта Витю Влюбченко, и по ночам каждой из них снилось, будто оп посвятил ей сонет, который опубликован в стенной газете и передан по радио в обеденный перерыв.
В столовую номер восемь Витя Влюбченко попал случайно, намереваясь пообедать на скорую руку.
Он уже выбрал себе бульон с пирожками на первое и рисовую запеканку на второе, когда увидел рыжую красавицу Дуню, которая неторопливо выплывала из кухни с подносом в руках, в белой наколочке и белом передничке, как корабль под парусами.
