– А почему бы нам вместе не пойти в парк культуры и отдыха?
Но Катенька оглядела его с фуражки до тапочек и, вздернув свой вздорный носик, сказала:
– Как же я с вами пойду, когда у вас нет ни такого костюма, как у всех, ни таких ботинок, ни такой шляпы?
И она вскочила в трамвай и помахала оттуда своим нежным розовым пальчиком перед своим вздорным девичьим носиком.
А Шурик Петров остался на трамвайной остановке. И пошел домой опечаленный.
Как раз в это время пареньки с Тихой улицы шли в дом культуры на танцы. Увидев, что Шурик Петров опечален, они окружили его и спросили, что с ним случилось.
И он рассказал, что с ним случилось.
– Что ж, – сказал один славный паренек, – правильно отшила тебя Катенька. Ведь тем-то и славятся пареньки с Тихой улицы, что все как один.
А раз все как один, то и один должен быть как все.
Логично?
И так как Шурику Петрову показалось, что это вполне логично, то во вторник он пошел в магазин и вечером щеголял, как и все, в синем костюме, желтых ботинках и фетровой шляпе.
А в среду сходил в дом культуры и записался в кружок бальных танцев.
А в четверг, как и все, насвистывал новый мотив.
А в пятницу отросли его белокурые волосы, но он не подстриг их под машинку, а зачесал, как и все, набок.
А в субботу он стал так похож на всех других пареньков с Тихой улицы, что когда сфотографировался, то его карточку отдали другому пареньку и тот думал, что это его карточка, а Шурику Петрову отдали карточку другого паренька, и Шурик Петров думал, что это его карточка.
И теперь он твердо знал, что он – это тот, кто держит Катеньку за руку.
Это знал он, но этого не знала она.
– Здравствуйте, Катенька, – сказал Шурик Петров, – я так соскучился, я по видел вас целую педелю.
– Почему же вы меня не видели, – спросила она, – если каждый вечер мы с вами ходим в парк культуры и отдыха слушать соловьев?
– Нет, Катенька, – сказал он, – вы ошиблись.
Я еще ни разу не ходил с вами в парк культуры и отдыха. Но сегодня, если только вы согласитесь, я готов слушать соловьев хоть всю ночь.
– Ну что ж, – сказала она, – когда кончатся танцы, можно пойти и послушать соловьев.
Так они разговаривали, танцуя вальс, фокстрот и польку, а как только кончились танцы, Шурик Петров поспешил в гардероб, чтобы раньше других получить свою шляпу. Но когда он получил свою шляпу, то увидел, что Катенька уже выходит на улицу с белокурым, ясноглазым пареньком в синем костюме, желтых ботинках и фетровой шляпе.
– Постойте, Катенька! – закричал Шурик Петров. – Вы обещали пойти со мной, а уходите с кемто другим!
– Почему же с другим? – удивилась она. – Я ухожу с вами.
– Как же со мной? – сказал он, чуть не плача. – Ведь я вот где, а он – это вовсе не я.
И тот паренек подтвердил:
– Конечно, я – это не ты.
– Вот видите, – сказал Шурик Петров. – Он сам говорит, что он – это не я. А кто вас пригласил пойти слушать соловьев?
– Я пригласил, – сказал паренек.
– Нет, я пригласил, – сказал Шурик Петров.
И пока они спорили, вокруг них собрались все другие пареньки с Тихой улицы и сказали:
– Да хватит вам спорить. Твоя как фамилия?
– Александр Петров, – сказал Шурик Петров.
– А твоя?
– Петр Александров, – сказал паренек.
– Это кто Петр Александров? – спросила Катопька. – Разве ты Петр Александров? – спросила она у парепька. – Это ты Петр Александров, – сказала она Шурику.
– Нет, я Александр Петров, – сказал Шурик Петров.
– А ну, предъяви паспорт, – потребовали пареньки.
Но пока он искал паспорт, другой паренек увел красавицу Катеньку, и, когда Шурик Петров мрачно сказал, что он не взял с собой паспорта, возле него уже не было Катеньки, а были только славные пареньки с Тихой улицы.
– Ну, чего нос повесил? – дружелюбно сказали они. – Выше голову, Петр Александров! Давай пошли домой.
– Я не Петр Александров, – сказал Шурик Петров, – я Александр Петров.
– Брось вкручивать! – сказали они. – Вон где Александр Петров! Его уже и след простыл. Он уже, наверное, целуется с Катенькой в парке. А ты Петр Александров, так что унывать у тебя, брат, нет никаких причин.
– Как же нет причин, – воскликнул Шурик Петров, – когда я теперь не знаю, кто я?
– Ну и чудак! – сказали пареньки с Тихой улицы. – А на что же милиция? В милиции, брат, установят твою личность в два счета. А ну пошли в милицию!
И вышли на нашу улицу.
А на нашей улице было много народу, – казалось, будто все юноши и девушки, сколько их есть в городе, пришли в эту теплую ночь на нашу улицу, где желтые фонари трепетали в зеленой листве деревьев.
Одни возвращались в этот час с танцев, другие – из театра, третьи были в кино, четвертые – просто так, неторопливо гуляли среди веселого и нестрого потока. Все были различно одеты, смеялись разными голосами, напевали разные песни и уже издали узнавали друг друга, потому что каждый отличался от всех и вес отличались от каждого.
Только пареньки с Тихой улицы были все как один. И все как один они шли в милицию, чтобы одного отличить от всех.
И вся наша улица потешалась над ними.
Был у меня товарищ. Андрей Хижина. Подводный инженер.
Oн имел квартиру из двух компат, кухни, ванной и прихожей.
В одной комнате жил он сам с Варенькой. В другой – его дядя Кузьма Кузьмич.
Каждое утро Андрей Хижина уезжал к берегу моря, где строился подводный завод. Работы у него было много, а после работы он еще учился, и домой он возвращался очень поздно.
Он ехал домой в автобусе, а от автобусной остановки бежал бегом – так не терпелось ему поскорей увидеть свою Вареньку. Он бежал по улице, как спортсмен, – загорелый, белозубый и ловкий, и, врываясь в квартиру как ветер, подхватывал Вареньку на руки.
И он всегда приносил с собой букетик цветов, или кулечек конфет, или какой-нибудь забавный подарок со дна моря.
Варенька была такая маленькая и худенькая, что в трамвае у нее спрашивали:
– Девочка, ты выходишь на этой остановке?
Но она была уже не девочкой. Она тоже работала и училась, и когда приходила домой, то сразу начинали хлопать все двери в квартире, греметь все кастрюльки в кухне, звонить телефон в прихожей, говорить радио в комнате и все предметы вдруг обретали голос и движение.
– Ведь это только подумать, – говорил Андрей Хижина, – двадцать шесть лет я ходил но тем же улицам, по которым ходила ты; ездил в тех же трамваях и автобусах, в которых ездила ты; забегал в те же магазины, в которые забегала ты; и, наверное, я не раз встречал тебя, даже не догадываясь, что ты – это ты!
И они оба смеялись, так это казалось им невероятно.
И хотя он говорил это каждый вечер уже два года, по Варенька слушала его с таким интересом, будто он говорил это первый раз.
А утром Андрей Хижина снова спешил к берегу моря. Он ехал к морю в автобусе, но до автобусной остановки бежал бегом – так не терпелось ему поскорей увидеть свой подводный завод.
После него уходила на службу Варонька.
И дома оставался один дядя.
– Ну, наконец-то! – говорил он. – Слава богу!
Теперь хоть можно подремать спокойно.
Весь день он лежал в своей комнате на продавленном диване, небритый и сонный, в мятых брюках и отвислых подтяжках.
Иногда вечером Андрей Хижина встречал своего дядю на кухне.
– Ну как, дядя, – спрашивал он, – все еще нс надумал идти работать?
– Как же! Надумаешь! Даст твоя супруга подумать! – ворчливо отвечал дядя. – Тут не только подумать – подремать не приходится. То она затеет мыть пол, то говорит по телефону, то к ней придут подруги. Никакого от нее покоя!
И, шлепая домашними туфлями, дядя поскорей уходил к себе, ложился на продавленный диван, закуривал и размышлял: что бы еще такое сказать про Вареньку, которую он терпеть не мог, даже не здоровался с нею, когда они встречались.
Так жили в одной квартире Андрей Хижина, Варенька и дядя Кузьма Кузьмич.
Однажды s осенний ветреный день Варенька простудилась и заболела. Приехала неотложная помощь, впрыснули Вареньке пенициллин и сказали, что надо ее отвезти в больницу.
Она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, как подбитая птичка. Не хлопали двери. Не гремели кастрюльки. Не звонил телефон. Молчало радио.
А по лестнице поднималось Горе.
Оно останавливалось на каждой площадке и вглядывалось в номера квартир.
Лостпица была ярко освещена, по когда Горе выходило на площадку, электрическая лампочка меркла и светила вполнакала и номера квартир разглядеть было трудно.
Горе было неопределенного пола, высокое и строгое, в старой шляпе с большими полями, в широком и длинном пальто. Из глубоких темных впадин глядели красивые и грустные глаза.
Горе остановилось у квартиры номер шестнадцать, прислушалось и открыло дверь.
Оно вошло не нозвонив, не постучав, не спросив разрешения.
В прихожей оно сняло галоши и поставило в угол зонтик.
