Она кивнула, затушила папиросу в пепельнице:
– Я наблюдала, как вы следили за казнью тогда, в подвале. Вы сочувствовали тому парню в клетке. Вы – один из них.
Словно гора сползла с плеч. У нее не было доказательств, только догадки. Сам фон Бигенау, устроивший ту безобразную сцену с пыткой, ничего не заметил, а эта самоуверенная любительница коктейлей…
– Знаю, что вы об этом думаете, – она вздохнула, с прищуром посмотрела на паруса в море, – но мне-то не нужны доказательства. И не волнуйтесь, я не собираюсь ничего говорить Генриху.
Мы помолчали, пока кельнер раскладывал салфетки и суетился вокруг стола с подносом. Небольшая подводная лодка «Пилар» двигалась через бухту, выпуская тучки густого угольного дыма, очень похожая при этом на маленького кита, всплывшего на поверхность. Она причалила к деревянному пирсу – и на пристань с ее залитого водой носового мостика спрыгнул дочерна загорелый, плечистый мужчина в подвернутых по колено штанах и широкой рубахе. Белозубо улыбаясь, он передал негру-слуге трех огромных рыбин (их немедленно унесли на кухню) – и сел за соседний столик. С его голых ног стекала морская вода, расплывалась темными пятнами на раскаленной мостовой – и тут же высыхала. Лицо мужчины закрывала густая борода, большие умные глаза на мгновение остановились на мне, на полтора мгновения – на моей спутнице.
– Это Эрнест Хемингуэй, – шепнула мне на ухо Урсула. От нее пахло розами, папиросным дымом и «дайкири».
– Он тоже янки? Ваш товарищ?
– Писатель. Разве вы не слышали?
– Вам знакомо имя Максим Горький?
– Нет. А что?
Откуда-то появились сразу трое кельнеров. Вытирая руки о передник, сияя золотозубой радостью, на летнюю веранду выбежал толстенький хозяин:
– Hola, senor. Buenos dias у mucho gracias.
Хемингуэй обнял его, затем попросил зажарить рыбу с овощами и любезно пригласил нас присоединиться к нему.
– Вы европейцы? Немцы? Давайте разделим хлеб и вино, пока мы еще не воюем друг с другом.
На столе как по волшебству появились разноцветные коктейли, минеральная вода, запотевшие бокалы с золотистым пивом. Бутылка рома «Сантьяго-де-Куба» в руках кельнера походила на сосуд с жидким янтарем. Хемингуэй жадно пил все, до чего дотягивалась его большая, покрытая густым черным ворсом рука, хрустел жареными тостами, угощал кельнеров, дымил сигарой и не переставал говорить:
– Мир – хорошее место, и за него стоит драться. У большевиков самая большая в мире армия, они грезят о распространении Интернационала до обоих полюсов; с другой стороны, ваш Гитлер не успокоится, пока не сожрет всех вокруг себя. Планета превратилась в китайскую пороховую ракету, и фитиль уже дымится. Ваши дружки-франкисты оказались сильнее нас на Пиренеях, но главная битва еще впереди, не так ли? Ну и кто следующий в очереди на потрошение Рейхом – Советы, Британия, Штаты?
– Может быть… Куба? – вставил я.
– Помилуйте, зачем вашему усатому фюреру танцующая, поющая Куба? Он не может жить без рома и папайи?
– А зачем фюреру Советская Россия? Возможно, Гитлер и безумец, как утверждает ваша пресса, – но в практичности ему не откажешь. Они со Сталиным уже разделили европейский пирог. На Дальнем Востоке доминирует Япония, на Африканском континенте – Муссолини и Трансваальская Белая Лига. Англия голодает в блокаде…
– А США предпочитают пережидать в стороне, – договорила за меня Урсула. – Рузвельту представляется удобным появиться в самом конце драки на белом коне и прибрать к рукам все лавры и сам мир, из-за которого десятки миллионов поубивают друг друга. Самое время для Рейха и коммунистов, чтобы начать борьбу за влияние в Латинской Америке.
– Простые люди здесь внимательно слушают социалистическую пропаганду, – добавил я.
– Вы странные немцы, – подумав, сказал писатель, – вы не боитесь говорить правду. Выпьете со мной за мир? Алехандро, долей им рома. И поменьше льда.
Выпили. Подросток с итальянским акцентом робко подошел к Хемингуэю за автографом. Когда он удалился, торговка раковинами, высокая негритянка с необъятной кормой, подплыла к нашему столику и ласково приобняла писателя за нижнюю челюсть. Она назвала его «мой Эрнестино» и нежно бранила за то, что не дождалась его вчера ночью. Мы выпили за Кубу. Торговку звали Хуанита. «Эрнестино» купил у нее все раковины и предложил тост за братство черных и белых людей. Мы с Урсулой переглянулись со смехом – и подняли бокалы. Принесли жареную рыбу, паэлью, вареных лобстеров, фрукты, крокодиловое мясо.
– Я обожаю вас, парочка странных немцев! – хохотал Хемингуэй – так, что вздрагивали на волнах яхты у пирса.
Ночью мы шли через мерцающий залив на его подводной лодке, мы летели прямо к фиолетовой жуткой Луне, и я снова слышал голоса, они настойчиво звали меня броситься в море и плыть вниз, вниз, все вниз – туда, где я смогу вцепиться зубами в отражение проклятой Луны и разорвать его в клочья. Два года назад в минуту слабости я нашел в Лиссабоне одного врача и рассказал ему об этих странных голосах. Вам нужен покой, отвечал доктор, откажитесь от спиртного, побольше гуляйте в лесу, не думайте о плохом. Это невозможно, прорычал я в мокрый носовой платок. Тогда попробуйте подружиться с этими голосами, развел руками врач, если нельзя от них избавиться – остается найти, чем они могут быть полезны.
Голоса шелестели, как вода, обтекавшая тупой нос подлодки. Я гнал их прочь – ведь в моей ладони была рука Урсулы, и я касался языком ее губ. Губы оказались на вкус как белый шоколад, и это казалось мне смешным.
– Артур, не знаю, как твое настоящее имя… Я верю, что ты русский. Ты должен знать кое-что. Ваш советский консул в Гаване предал вас. Он работает на Генриха, торгует именами красных агентов – продаст и твое.
– Урсула, не знаю, как твое настоящее имя… кстати, а как твое настоящее имя?
Из рубки вышел Хемингуэй с бутылкой шампанского. Хуанита шла следом, пританцовывая и напевая по-испански. Ее большое голое тело в фиолетовых лунных лучах наводило на мысли об африканских тотемных статуях, о колдунах-вуду и пантерах, крадущих младенцев.
– Артур, поверь мне, – не унималась Урсула. – Я знаю, среди русских много сторонников союза с Гитлером. Не верю, что ты один из них. Наши народы должны быть вместе в этой драке за мир.
Мы стояли на самом носу, босиком у бурлящей кромки вод, и от соленых брызг были мокрыми с головы до ног. В широко распахнутых, будто удивленных чему-то глазах Урсулы мерцали южные созвездия, и я видел свою тень на фоне звезд. «Товарищи, полюбуйтесь: такое поведение недостойно советского человека», – раздался угрюмый мужской голос из созвездия Гончих Псов. В памяти пронесся солнечный майский Ленинград, двадцать девятый год, застенчивые толстоногие рабфаковки на качелях в парке, гипсовая девушка с веслом…
– Ты слышишь, Артур?
– Я слышу тебя.
– Ты веришь мне?
– Эй, друзья-немцы, – огромные руки писателя обняли нас за плечи, и густой ромовый дух наполнил Вселенную, – запомните навсегда сей миг счастья, любви и покоя. Неотвратимо и скоро изуверская паровая машина перемелет этот мир, раздробит его кости и утопит в крови.
20 июня 1941 года, Арройо-Наранхо, окрестности Гаваны, дом советского консула, 2:41
Я стою с револьвером в руке у двери в спальню консула Крошева. В коридоре мечутся на стенах лунные тени.
Со вчерашнего дня события развивались с головокружительной быстротой. В семь утра я отослал почтового альбатроса с донесением для адмирала Ткаченко: «Три красных, готовность на 21 июня». Мой человек на «Радио Гаваны» получил запечатанный конверт со срочным сообщением для эфира: «Вскрыть на рассвете 21 июня». В три часа пополудни мой тракоход обстреляли на набережной (я не пострадал, Санчес легко ранен в руку). Свое спасение отношу к сфере сверхъестественного: голоса с Луны, эти ужасные раздражающие голоса вывели меня из себя даже среди белого дня – я в бешенстве швырнул на пол салона сигару; а когда немного остыл и нагнулся поднять ее – обшивку кресла на месте моей головы взорвала очередь. Я узнал исступленное тявканье «шмайссера».
Проверяю барабан: все шесть патронов на месте. Перед тем как войти к Крошеву, я ищу глазами в окне фиолетовую мучительницу Луну, но она спряталась за облаками.
Шесть часов назад мы с Санчесом стояли в гараже над теплыми лампами приемника и слушали разговор фон Бигенау и посла Хиккерсбергера в летящем через город автомобиле.
– Все начнется в ночь на двадцать второе июня. Рано утром, – тихо сказал посол. – Это абсолютно секретная информация, кроме вас и меня, на острове никто ею не обладает. Вы поняли меня, Генрих?
– Я понял вас. Никто не узнает о нашем разговоре.
Мы поняли одно: нужно действовать без промедлений.
Я выбиваю дверь ударом ноги. В сумраке Крошев сидит на смятой постели, рыхлый и грузный, как борец сумо, бледный, в одних семейных трусах. Худенькая мулатка забилась в угол у бельевого шкафа. У окна – фон Бигенау с пистолетом в руке.
