…Мы к земле прикованы туманом…
Е. Летов
Ланс застегнул куртку. Тащил замочек молнии медленно, чтобы не скрипнуло. Потом зашнуровывал ботинки и холодел от каждого шороха. Еле дышал — лишь бы не нашуметь — но потянулся за ключами и уронил баллон с освежителем воздуха. Раздался такой грохот, будто обрушился потолок — Ланс замер, его бросило в жар: не может быть, чтобы этот адский шум никого не разбудил! — но в комнатах стояла сонная тишина.
Спящие спали. В коридоре было почти совсем темно: слабый свет доходил только из открытой кухонной двери. Подвижный полумрак, наполненный скользящими тенями — даже хуже, чем просто темнота.
Ланс отшатнулся от мучительно искривленной рогатой тени раньше, чем сообразил — ее отбрасывает вешалка. С трудом перевел дух. Напомнил себе, что дверная рама окружена надежной защитной каббалой, что в стены каждого более-менее приличного дома еще при строительстве вмуровывают амулеты, что никакая сумеречная мерзость не может вползти домой с улицы… но все равно было неуютно, и это еще мягко говоря.
Если бы он не делал ничего запретного, не задумывал отвратительных вещей — мог бы зажечь в коридоре свет. А так — крадучись, замирая от страха, бесшумно, как вор, как Бог знает, какая дрянь — за грех приходилось терпеть темноту.
Господь дал ночь для сна. Все нормальные люди спят. Только законченный негодяй шарит в потемках, как нечистая сила…
Ланс снял с крючка ключи — и вдруг углом глаза уловил осторожное движение где-то сбоку, совсем рядом. Резко обернулся — к нему дернулось серое, сгорбленное, взъерошенное… Ланс еле удержался от вскрика — вовремя сообразил, в чем дело.
Хмыкнул, досадуя на собственную глупость.
Не будь дураком. Собственную физиономию в зеркале не узнал, ха-ха. Своего отражения перепугался, как ребеночек. А ведь не может в нем быть ничего другого. Дорогое хорошее зеркало с серебряной амальгамой. Освященное, в рамке из добрых знаков и благословенных слов. Уже лет пять как висит в коридоре — и никогда с ним никаких проблем не было. До нынешней ночи…
Стало немного полегче, и Ланс перевел дух. Подошел к входной двери — и страх снова врезал под дых.
Да, дома не может быть ничего опасного. Просто темно, потому что электричество не горит. А на лестнице?
А на улице?!
Ланс почувствовал, как под курткой на спине намокла футболка. Хорошо было решаться днем, белым днем, при свете, за письменным столом, на котором лежит папино Священное Писание в кожаном кремовом переплете с золотым тиснением — героем себя чувствовал. Этаким восставшим ангелом — днем это кажется шикарным, крутым и вызывающим. А вот дошли твои грешные мысли до дела…
Это тебе не проклясть кого-нибудь сгоряча! Небрежно сказал себе: «Пойду поищу дуру… вечерком». Иди ищи!
Ланс осторожно, дрожащими руками, каждый миг ожидая, что кто-нибудь в доме проснется, боясь этого до мерзкой зыбкости в коленях и втайне от самого себя страстно этого желая, тихонько отпер заговоренный замок. Приоткрыл дверь.
На лестничной площадке горело электричество. Яркий, резкий, бесцеремонный свет моментально успокоил Ланса и придал решимости. Запереть дверь в квартиру оказалось на порядок легче, чем отпереть ее изнутри. Потом он остановился, огляделся и отдышался.
Если не придавать особенного значения темноте за окнами — а лучше не придавать, легче — на лестнице почти как днем. Светло, тепло, припахивает крысами, припахивает мусоропроводом — но что в том плохого? Обычные, в сущности, бытовые запахи.
Дурной запах не раздражает, если он привычен. Вот непривычный — это плохо, это сомнительно и опасно, даже если это какое-нибудь райское благоухание. Как в школе батюшка говорит: всегда обращайте внимание на непривычные явления. Обыденное — благо, необычное — зло.
Очень правильно.
Ланс начал, не торопясь, спускаться по лестнице. На некоторое время он почти успокоился. Даже грязные слова, нацарапанные на стене около входной двери толстым черным маркером, не смутили его особенно. Дети баловались. Ничего от этой надписи не исходило — их авторы и сами не ведали, что писали, просто собственную лихость показывали, отвагу. Сомнительно, чтобы знаки заработали в таком случае — уже три дня как намалеваны, а вреда от них не было.
Но когда Ланс подошел совсем близко к надписи, вдруг увидел, что на линиях дурных знаков неподвижно сидят какие-то некрупные черные букашки, вплотную друг к другу. Рассматривать не стал — вдруг это и не букашки вовсе. И без того встряхнуло.
Входную дверь освещала тусклая лампочка, которая горела и днем. Мерно мигал красненький огонек, показывая, что включен домофон. И вообще, все было очень привычно и обыкновенно — обманно, коварно обыкновенно, потому что узенькое оконце рядом с дверью во время оно выбили и заделали фанеркой. Теперь из подъезда нельзя увидеть… это…
Темноту, караулящую прямо за дверью. Всех тех… из сумерек.
Ланса затрясло. Ноги превратились в какой-то кисель, перестали держать — и Ланс прислонился к стене. Ни за что не выйду наружу, подумал он, уже не стыдясь. Ни за что. И так уже наворотил…
Но вот тут-то ему и вспомнилась Лиса. И представилось с болезненной грёзовой яркостью, как она себя чувствовала тем вечером, когда и пойти-то было некуда — девчонка, одинокая, беззащитная девчонка… и просто оглушило видение той сцены в классе.
Лиса, такая бледная — не испуганная, нет, не расстроенная, не оскорбленная даже, а полная безумной, отчаянной, обреченной какой-то решимости — пытается застегнуть блузку, а пуговицы оторваны с мясом, нельзя застегнуть и не запахивается, и классная дама вещает ледяным ядовитым голосом: «Вот до чего ты докатилась со своим гонором, со своей отвратительной гордыней! Ты думаешь, что такое можно скрыть от нормальных людей, да?! Грязная девка, подстилка Тьмы!» И никто даже не смеялся, кроме двух-трех девиц, уж особенно охочих до гнусных сцен — шок у всех был, шок…
И батюшку не дождалась, и сумку в классе бросила, ничего не взяла. Все думали, что побежала реветь в туалет, а она — вон из школы, и домой больше не заходила никогда.
В классе до сих пор все это смакуют и перемывают. Все учителя высказались по поводу, батюшка много говорил, в школе первую неделю проходу не было — «А это в вашем классе училась та, которая? Правда, что Мать Алекса ее прямо на уроке из свитера вытряхнула? Кру-у-то!» Будто позорище бросило на всех некую тень — а ведь никто не участвовал, никто вообще ничего не знал. Друзей у Лисы не было, парней отшивала с необыкновенной злостью, девиц даже близко не подпускала, сидела всегда одна, гордая, действительно. Гордая — всегда грешная, но что за удовольствие так грешить, ведь в сплошной ненависти жила… И хоть бы малейшая отметка от этой ненависти осталась на теле… проклятия, говорят, рикошетят от с рождения проклятых. Добродетельные — все в прыщах, или веснушки на них, или, там, родимые пятна. Добродетельные — полноваты, коротконоги или плоскогруды, у них бесцветные волосы, туповатые лица. Так безопаснее — это никого не раздражает. Другое дело — вызывающая прелесть, она всем страшна, даже мама Лансу говорила: «Ты бы не особенно с этой… вон, ни одного прыщика в таком-то возрасте, да еще с такой фигурой! Хорошие девочки так не выглядят — ее, наверное, все лапают, кому не лень, а то ли еще будет». Ну да. Лапали все, а она дралась.
По-настоящему. Врезала Норму между глаз резной указкой — шрам до сих пор виден. А Ланса огрела толстенным Сводом Дневного Закона, аж в голове загудело. Но игра стоила свеч, вообще говоря…
Ланс потом заходил к ее маме. Она совершенно, оказывается, на Лису не похожа — серенькая такая тетенька, с маленьким сморщенным личиком. Обычная, нормальная, благочестивая женщина. Привычно заплаканная. Пригласила зайти, спросила, не знает ли Ланс чего. Бормотала: «В охранке сказали — почти совершеннолетняя. Добровольно, мол… даже узнать ничего нельзя… даже жива ли… А в храме батюшка сказал, что иногда это поправимо, если вовремя заметить. В монастырь бы ей…» — и зарыдала в платочек. И Лансу оставалось только сбежать, потому что смотреть на такое невозможно, с души воротит.
Некому же ей теперь помочь, некому. Монастырь, ага. Или охранники, которые, известное дело, только так… для красоты. «Приезжайте скорей, меня убивают — Убьют, тогда и приедем». А из нормальных людей кто ходит по улице в такую пору?!
Кожа такая нежная, гладкая, бархатистая — как лепесток цветка, действительно. Простенький, самый дешевый лифчик, бумажный — а над ним, под ключицей и над ее грудкой горит…
Черным и алым. Как же она выдержала, когда это кололи?! Как клеймо. Видеть было ужасно, но Ланс не мог не смотреть.
Черные перепончатые крылья, красные глаза. Дитя Сумерек. Богоотступник.
