Владимир Цмыг - Горбун

Когда вечерние сумерки надвигались на трехсоттысячный город, горожане вдруг вздрагивали, покрываясь липкой, мучительной испариной. Особенно тревожились имевшие жен, дочерей, сестёр возрастом от двенадцати до двадцати пяти лет. Даже «ночные бабочки» не вились у зеркальных дверей казино, ресторанов и гостиниц. Шпана не рыскала по темным ущельям улиц. Серо–голубые, бурые, белые, красные здания окнами слепо смотрели друг на друга, впитав стенами ужас обитателей. С воем проносились патрульные машины омоновцев, стучали подкованные каблуки бравых спецназовцев.

…Страх охватил жителей города ещё с прошлого года, когда на окраине, в лесу, нашли заброшенный сарай… До блеска выскобленные скелеты без голов матерей пропавших сыновей бросали в обморок… Вскоре мраморный обелиск придавил братскую могилу. На надгробной плите золотыми буквами выведены имена и фамилии тридцати замученных подростков.

Но очень скоро, почти каждое утро, в траве парков, на асфальте тротуаров, на лестничных площадках, возле мусорных баков стали находить изуродованные трупы девочек, девушек, юных женщин.

Газеты вопили, требовали, обличали, экраны телевизоров пугали, обывателей приводя в ещё большее замешательство. В школу и на работу своих жён и дочерей мужчины провожали с охотничьими карабинами, дробовиками, даже с пистолетами. Во вновь открытых церквах, мечетях священники и мулы молились за безвинно убиенных. Священники святой водой кропили двери квартир, лестничные площадки, подъезды, тротуары и мостовые. Но всё бесполезно…

Перед полковником лежал труп девочки–подростка (его уже не тошнило, привык): на шее те же чудовищные черно–синие пятна, разворочено детородное место, точно туда втыкали толстый кол… Но самое страшное и странное, разносящее вдребезги все выкладки и построения — отсутствие спермы!..

«Важняк» (оперуполномоченный по особо важным делам) простыней прикрыл лицо, искаженное мукой и ужасом. Ни одной зацепки! Ни окурка, волоска, пуговицы, клочка материи, следов сапог, туфель, ботинок! Ничего! С собой из центра в помощь местным сыщикам он привез опытных криминалистов, но те лишь растеряно пожимали плечами.

У дальних столов морга в тусклом свете матовых плафонов сновал горбун. Впрочем, это всего лишь первое впечатление из–за низкой посадки головы на квадратных плечах, несоразмерно длинных рук и неожиданно коротких ног для такого мощного торса. На самом деле он напоминал громадного паука. Располосованные патологоанатомом трупы горбун поднимал, как перышки, и на каталке увозил в морозильную камеру. С мертвыми он обращался, как с живыми, точно боялся потревожить их сон.

«Наверно, некрофил, надо проследить, — подумал полковник, — а впрочем… зачем! Этот тоже профессионал, но только в своём роде» Особист уважал людей, отлично делающих своё дело, так как сам был специалистом высочайшего класса.

Полковник рассеяно слушал плохо выбритого патологоанатома с одутловатым, бледным лицом, свидетельствующим о том, что он мало бывает на солнце. То, что для полковника было неестественным, для него, прозектора, и горбуна обычным делом. Недавно они закусывали в соседней комнате, пластуя колбасу на газете рядом с банками с формалином, где плавали человеческие органы.

Из душного погреба, где воздух казался плотным и жирным, где (внятнее, чем на кладбище) всё говорило о ничтожности человеческой жизни, полковник поспешил на улицу

Весь его опыт, необыкновенная интуиция сейчас ничего не стоили. Если б не красавица дочь, третьекурсница журфака, он бы ушёл в отставку: срок службы и возраст позволяли. Впервые важняк не чувствовал азарта охотника, идущего по следу крупного зверя. Он был растерян, но окружающие этого не замечали, полковник умел скрывать свои чувства.

Щелкнул замок входной двери коммуналки, старуха, торчавшая возле газовой плиты, юркнула в свою каморку. Ухо, скрытое седыми лохмами свалявшихся волос, прильнуло к двери. По дыханию, бесшумной походке, кою выдавали лишь скрипучие половицы, она знала, кто пришёл. Через щель в её комнату струился сладковатый запах тлена, смешанный с хлоркой и креозотом, напоминавший о близкой смерти.

Тусклая полоска света пролегла в коридоре. Старуха знала: даже этот скудный свет не нужен пришедшему… С чайником горбун проследовал в кухню, где булькало, пузырилось варево старухи. Из кармана пиджака он вытащил пакетик с каким–то белым порошком, и щепотку кинул в кастрюлю старухи.

Когда он затих в своей комнате, старуха выползла из вонючей берлоги. Не ощущая неприятного вкуса, она жадно хлебала подгоревшую похлебку. Недавно крепкая, за последний год она шибко сдала, мысленно готовясь в последний путь.

Горбун пошевелился на своем визжащем ложе. Он мог привести в порядок ржавые пружины, но жуткий скрежет был подспорьем в угнетении психики старухи, приемной матери, вырастившей его. Он никогда не чувствовал к ней привязанности, да и вообще не знал таких чувств, как любовь, нежность, ласка, благодарность, уважение, сострадание. Горбун никогда не испытывал радости, хотя, нет…

Совсем недавно он чуть было не задохнулся от жгучей радости, от ее небывалой огромности. Лежа на кровати, он в который раз переживал, припоминая подробности той встречи… Раньше все свои поступки он относил к внутренним побуждениям, желаниям, но теперь точно знал, всё это для НЕГО, кто безмерно сильнее его и могущественнее. Когда стемнеет, из черноты комнаты выткнется НЕЧТО, кое появилось сразу после встречи с миром, о существование которого он всегда смутно предполагал. Нечто пришло на помощь оттуда, и он стал намного сильнее…

Что все земные наслаждения в сравнение с тем, что он испытывал во вновь (на мгновение) обретенном, знакомом мире! Теперь он точно знал, там он жил и раньше, поднявшись из каких–то страшных, мучительных миров, та жизнь была долгое сладострастие, которым он никогда не пресыщался. Мутный, синевато–зеленый свет фонарей не резал глаз. Вдоль улиц текли беловатые ручьи, восхитительно пахнувшие, от запаха которых хотелось вновь и вновь припадать громадному белесому, пульсирующему телу царицы, во дворце одновременно отдающейся сотням. Наслаждение было настолько велико и жгуче, что все на мгновение теряли сознание. Но даже тогда в нём жила какая–то необъяснимая тоска по чему–то большему…

И он увидел ЕГО, о коем мечтал, к кому всегда бессознательно стремился. ЕГО черные крылья распростёрлись от горизонта до горизонта, над НИМ лиловое громадное солнце, внизу багрово пульсирующее огненное море. Лица Его горбун не успел увидеть, длилось это лишь миг, иначе он бы не выдержал напряжения и превратился бы в пар, в цепочку молекул.

Теперь горбун знал, смысл своего существования. Поощрение — новое прикосновение к царице, чье тело спазмой крайнего наслаждения, сравнимого с агонией, бросит его на слабо светящийся мозаичный, зеленовато–синий пол, по которому текли вязкие ручейки, стремясь слиться с ручьями на улице.

Глаза горбуна круглы и желты, налиты фосфоресцирующим светом. Днём же они прикрыты красноватыми веками, тусклы и невыразительны. Ночью он видел много лучше, нежели днём. Он любил темноту, подвалы и тлен, морг для него являлся лучшим местом на земле. Свою приемную мать, он медленно отравлял мышьяком, ему нужна была ее комната, выходящая окном в стену разрушенного старинного здания.

Он с детства любил тупики, темноту погребов, подвалов, пыль, паутину, сырость, плесень, пауков, мух, крыс. Ему приятен гуд зеленых с металлическим отливом мух над падалью, шорох, чмоканье червей, копошившихся в гниющем мясе. У него не было телевизора, он никогда не включал радио, не читал газет, книг, жизнь, кипевшая вокруг, для него была лишь бессвязным сном.

В заброшенном подвале полуразрушенного здания он отыскал тайный лаз, выходивший на пустырь, в кусты… Многочисленные ответвления он замуровал камнями, битым кирпичом. В подвале горбун нашёл много чего глухого, похороненного и забытого. Ни один звук не проникал в каменные мешки. Там он любил лежать, заложив руки за голову, вдыхая восхитительный запах гниющего мяса.

В кирпичной стене, скрытая крапивой и высоким бурьяном, цвета рыже–бурых кирпичей пряталась потайная железная дверца. Ключ к ней он нашёл в одном из каменных мешков. Вход очень узок, заползти в нее можно лишь на четвереньках.

Откуда он, кто его родители, горбун не знал и знать не хотел, считая всё это никчемным делом. Приемная мать, тогда девица тридцати лет, никогда не бывшая замужем, нашла его в мусорном баке, завернутого в мешковину. Он не плакал, не тянул к ней ручонки, а лежал смирно, глядя сквозь припухлые щёлки век. Когда ему исполнилось семь лет, мать отвела его в школу, но он сбежал с первого же урока, спрятавшись в своём любимом подвале. Горбун не умел ни писать, ни читать, но весьма неплохо обходился и без грамоты. Он знал многое, чему никогда не научишься на земле… Энергия, тайная сила и страшная для обычных людей целеустремленность заложены в нём изначально, и не зависели от учёбы, воспитания, общения с кем–либо…