2
Шаман Евлампий, уставший от перелета через всю страну (не мог устоять перед просьбой друга, «больсого насяльника», когда–то спасшего его от верной смерти), скрестив ноги, сидел на шкуре в номере полковника. Большой тяжелый бубен (тринадцать выпуклостей в виде сосков по обручу) стоял в углу в ожидании камлания. Только самый сильный шаман имел такой бубен. На широком кожаном поясе Евлампия деревянные и костяные фигурки зверей и птиц. На невозмутимом лице пожилого эвена в щелках век мерцал антрацит глаз, клубы вонючего махорочного дыма вырывались из трубки. Полковник не торопил его.
— Однако, наснем… — шаман из переметного вьюка из оленьей шкуры вытащил засаленный желтый замшевый мешочек. Горстку темного порошка он сыпанул в кружку с крутым кипятком.
— В низний мир спускаться сибко тязко… — с вздохом сказал Евлампий, поднимаясь на кривые ноги в летних торбасах. Очень странно он выглядел в роскошном номере с коврами и зеркалами, с тяжелой хрустальной люстрой и двуспальной кроватью из карельской березы. В алюминиевой погнутой миске, убавляя силу злых духов, закурилась священная трава кавав с тонким, горьковатым ароматом. Трудно и опасно добывать эту траву, редкими пучками растет лишь на отвесных обрывах рек…
Хлебнув настойки из мухомора, шаман запел. Голос его был страшен, как вой пурги в голой тундре. Рокотал большой бубен, грозными звуками заполняя гостиницу, вырываясь на улицу, с загорелых спецназовцев сметая скептические усмешки. Кисея синего дыма задернула большую комнату. Вдруг вой пурги и волка, сменил плач журавля, да так гортанно, так жалобно, что полковник не выдержал… Он прижал ладони к лицу, плач этот разрывал сердце!
Движение шамана по кругу убыстрилось, куда делась его недавняя усталость. Вот он прыгает волком, кричит кукушкой, воет пургой, плачет журавлем, токует глухарем. Схватив бубен поменьше, с шерстяными кисточками по бокам (фигурки звонко стучали на поясе), Евлампий выбежал из номера. С развевающимися черными с сединой волосами он помчался по длинному коридору, следом кинулись парни из команды «важняка».
Возле киоска, где была задавлена дочь полковника (это место шаману не показывали), он закружился, колотя в бубен бессвязно выкрикивая непонятные слова. Потом кинулся прочь от гостиницы вдоль по улице. Гаишники от встречных машин очищали дорогу, редкие прохожие без удивления наблюдали за странной сценой — страх в них убил любопытство. Побежав метров триста, шаман закрутился возле каменного забора, где недавно была убита проститутка, но тут же кинулся в боковой переулок, спугнув случайного прохожего. Вот и подъезд, лестница, где были изуродованы отец и дочь. Завывания, вопли шамана, ритмичный гул бубна до самого верха наполнили здание. Жильцы высыпали из квартир, молча, с надеждой наблюдая, — отчаявшись, они цеплялись за соломинку.
В полукилометре от дома, где была изуродована десятилетняя девочка, с хлопьями пены на губах эвен в изнеможении упал на землю, захрипел, как загнанный олень. Спецназовцы осторожно подняли его и отнесли в машину.
Только через два часа Евлампий пришел в себя. С жадностью, причмокивая, он выдул чайник крепчайшего сладкого чая.
— О — о — о, тязко, тязко! — тяжело вздохнул шаман, маленькой, смуглой ладонью вытирая потный лоб в складках. — Здесь поселился злой дух, он селовеком притворяется, и исо, ему кто–то помогает. Я не разлисил его, токко увидел ладони, осень больсие, в десять раз больсе селовесеских…
Полковник удовлетворенно кивнул: значит, как он и предполагал, в преступлениях участвовали двое, один из них неимоверной физической силы.
— К весеру снова буду камлать, — продолжил Евлампий, — надо уснать, когда злой дух выйдет на охоту, куда будет идти, где скрываться…
Сказав это, эвен тут же уснул на своем оленьем спальном мешке (кукуле). В номере кисло пахло шкурами, потом, горьковатым ароматом таинственной травы, плохим табаком.
Выпив три чашки крепкого кофе с коньяком, усталые глаза прикрыв красноватыми веками, полковник приготовился ждать. Он уже начал верить в самого лучшего, самого могущественного шамана Крайнего Севера и Дальнего Востока (так отрекомендовал его по телефону друг полковника, начальник геологоразведывательной экспедиции). Опер заставил себя сосредоточиться на предстоящей охоте, подавив все мысли о дочери. Горю он отдастся потом, когда поймает или уничтожит чудовище.
* * *
Эвен ножом отхватил ломоть от большого куска вареной говядины, принесенной из ресторана, от разносолов он отказался. В этом месте не было оленины, сохатины, нельмы, тайменя, муксуна.
— Сибко плохой еда! — рыгнул шаман, мясо запив чаем. Чая он пил много, такого ароматного и крепкого давно не видел в своей родной тайге. Евлампий с тревогой поглядывал на разноцветную гору пачек цейлонского в углу на шкуре. Как бы добрые люди назад не забрали такое сокровище.
Вечером шаман опять разжег свою священную траву кавав, глотнув настоя мухомора, забил в бубен. Шаман, единственная надежда полковника, и бесполезно объяснять начальству, что случай в этом городе — нечто противоестественное, даже фантастическое. Железная, человеческая логика, не затуманенная ничем отвлеченным, здесь не срабатывала.
Шаман выл, визжал, стонал, клекотал, трубил, куковал, бормотал что–то на своем языке, постепенно входя в транс. И кто знал, где сейчас пребывала его душа. Патрульные машины возле гостиницы приготовились по первому сигналу сорваться с места. С закрытыми глазами Евлампий упал на шкуру, закачался, сидя на пятках.
— Я визу его, с ним иссо один, но его не расобрать, токко ладони, осень больсие, они как бы плывут в воздухе.
— Где он, какие дома рядом, как он выглядит! — Рявкнул полковник, поднявшись из кресла.
— Дома… сетыре ряда окон, есть и пять, однако, желтые, белые, серые, — как китайский божок, с закрытыми глазами покачивался на шкуре шаман.
Зацепка ничтожная, но зато она давала сигнал к действию… В северном и восточном микрорайонах целые улицы утыканы четырех — и пятиэтажными коробками, где в основном жил рабочий люд. Как и прежде, в патрульных машинах загремел его металлический голос. Борзыми псами, машины сорвались с места, следом на «Бьюке» мчал начальник.
…Горбун впервые ощущал беспокойство. В сон, в коем он уходил в свой родной мир, ворвался какой–то угрожающий гул. Старуха умерла под утро, об этом, кроме него, пока не знал никто.
В желтой, облупленной стандартной пятиэтажке с грязными лестницами шла шумная пьянка (получка). То и дело хлопали двери на лестничной площадке. Вспугнув кошек, хищник притаился под лестницей. Но никто не спускался вниз, не входил в подъезд. Бросив ждать (позывы далекой царицы разрывали его нутро), горбун на мягких микропорах, укутываясь тенью, заскользил по улице, пытаясь уловить далекий стук одиноких каблучков.
Безутешно рыдая, спотыкаясь, бежала она, мотался черный лакированный квадрат сумки на длинном ремне. В свете окон мелькали коротенькая с разрезом джинсовая юбочка, стройные ноги в прозрачных колготках. Обида девушки была настолько велика, что она забыла о постоянной угрозе, когтистыми лапами сжавшей город. Когда у любимого, которому веришь, как себе, в постели застаешь другую, весь мир становится одной кровоточащей раной в душе.
Машина со спецназовцами, осветив темные стены притихших домов, на полном ходу вылетела из переулка. С коротким десантным «калашом» шофер вывалился на тротуар.
Нечто бесформенное, непонятное, из которого торчали белые женские ноги (с одной ступни слетела туфелька), покачиваясь, висело в воздухе. Содрогался страшный кокон. В руках водителя захлопал автомат, зачмокали пули, впиваясь в плоть, глухо стукнуло тело об асфальт. Никого! Ничего! Точно и не было омерзительного кокона, облепившего тело.
Овчарка кинулась не к окровавленному трупу, а к тому месту, где только что содрогался от наслаждения горбун. Но тут же завизжав, поджав хвост, кинулась прочь. Здоровенный рыжий старлей, схватив за грудки, тряс шофера, пустынная улица наполнилась отборным матом.
— Оставьте его! — приказал полковник. — Когда он дал очередь, девушка была уже мертва…
…Ошалевший шофер, который один увидел, что это было, сцепив челюсти, дрожал в кресле. Шаман со скрещенными ногами молча дымил на медвежьей шкуре, клубы махорочного дыма выползали из носа, рта, казалось, даже из ушей. От стакана коньяка шофер, наконец, разговорился, стал кричать, точно его слушатели были глухими.
— Это только ладони, громадные, черные, чернее ночи, и… (он настороженно, как бы спрашивая разрешения, глянул на «важняка») и-и между ними… в общем, здоровенный, как у ишака!..
Евлампий удовлетворенно крякнул, кивнул лохматой головой: тогда, в нижнем мире, он подумал, что это сук. Ему очень хотелось помочь другу его друга, который когда–то выловил его из реки. Все мог шаман, только плавать не умел…
