Приют невостребованных и облака, плывущие над ним - Саша Сарагоса

Их возлюбленные будут утрачены, а любовь нет.

Томас Дилан "И смерть над ними не властна"

Задумываться, что такое облака, я начал еще в детстве — никогда не устраивала версия ученых. Вата, барашки, гнезда небесных птиц, оледеневшее от космического холода дыхание ангелов или дым Трубки Мира, — догадок всегда хватало. Теперь я размышлял по-иному, и чаще. Место располагало — тишина, вокруг белели горы, и тянулись те самые бесконечные облака.

От густого звона, казалось, завибрировал воздух, и с клена, что рос неподалеку, вспорхнула стая птиц. Я взглянул вниз. Бил колокол, а значит к воротам скоро потянется гусеница провожающих — так было всегда, когда кто-то уходил. Малоинтересное зрелище, и я вновь поднял глаза к небу.

— Николя забрали! – донесся голос. — Дальние родственники объявились, представляете? Ой!..

Придерживая подол пышной юбки с потрепанными воланами, ко мне спешила Луиза. Ее ноги скользили по росистой траве, но она старалась непринужденно улыбаться, будто подъем на холм не доставлял ей никаких неудобств. Я подал руку.

— Мерси, — просияла она и присовокупила нелепейший реверанс. — А я угадала, что вы тут. Где же вам еще быть. Опять эти облака?

— Не опять, и не эти, — вернулся на скамейку я. — Они уже другие. Вчерашние прогнал ветер.

Луиза устроилась рядом. Она была мила, даже красива, но приверженность манерам и моде восемнадцатого столетия делали ее нелепой. Впрочем, это не бросалось в глаза на фоне прочих постояльцев.

— А горы со снегом вслед за облаками ушли, да? – игриво спросила Луиза, похлопывая веером по тонкой, в заношенной перчатке руке.

— Нет, горы вечны, — отвечал я. — Ты ошибаешься, если считаешь, что на них снег. Вчера облака шли слишком низко, вершины цепляли. Я был уверен, что разгадал - там, на горах, клочья облаков. А сегодня, посмотри, это и не облака вовсе. Приглядись, они шевелятся, видишь? Это белые мотыльки. Ты знаешь, что мотыльки живут всего несколько минут? Поэтому их так много, чтобы было незаметно, как кого-то не станет. И когда они умирают, то падают либо в пропасть, либо на те вершины. Получается, что горы – это открытые братские могилы?

Луиза хихикнула, но вмиг сосредоточилась и многозначительно покачала головой. Молчание царило меньше минуты.

— Я сегодня опять самая последняя от ворот отошла, — сказала она. — Постояла бы еще, но эти мужланы стражники прогнали меня. Слышали бы вы какими словами. Никакого уважения. А там так красиво.

— Решетки не бывают красивыми, — ответил я.

— А я смотрела на то, что за ними. Там яблоня. Помните, я говорила, которая у старых качелей? Просила же Николя, напоминала, окажешься снаружи; попробуй, крикни, какое хоть оно... А он забыл, наверное. Увидел своих и забыл, – Луиза опустила голову, мучая в неспокойных пальцах облезлую рукоять веера. Голос обесцветился, осанка и манеры кокетки также исчезли. — Яблоки красные, спелые, на ветках не держатся. Одно упало, прямо на камни и разбилось. Брызнуло аж.

Я молчал, краем глаза видел, как она поглядывает на меня, и вот накрыла своей ладонью мою.

— Неужели ваше сердце никогда не согревала надежда покинуть это место? Неужели вы не скучаете?

— Что там хорошего? — скинул я ее руку. — Быть чьей-то собственностью, игрушкой, бесправной рабсилой?

— Зачем вы так? Там же... Мир! — она развела руками. — Те же яблоки, там их можно есть. Вы знаете, они все разные. Бывают красные, зеленые, кислые и сладкие. Раньше я ими объедалась. Возле дома росла яблоня. Весной шел снег из лепестков, а когда созревали яблоки, то падали прямо на крышу, и меня это так пугало, особенно ночью. А кора под пальцами какая шершавая и теплая, я помню.

— Это какая яблоня? Под которой тебя муженек прирезал? — усмехнулся я. — Не понимаю, раз тебя туда тянет, в чем вопрос? Муженек твой давно уж подвязался на рудники. Живет в бараке, жрет брюкву с плесневелым хлебом, но по ту сторону, но живет! Ромашки нюхает в перерывах между потными спинами и блевотиной с мочой по углам, — я сплюнул. Заметив, что Луиза отвернулась и плечи ее задрожали, добавил: — Можешь не пытаться. Сама знаешь, здесь нет слез.

— Зато обиды болят! — крикнула она. — Какой же вы желчный, невыносимый. Да вы не умерший, вы... вы мертвый! Именно, мертвый! Меня хоть не знал никто. В восемнадцать выдали замуж и заперли в доме, а через полгода, как дворняжку закопали. Никто и не вспомнил... А в ваше время, сами рассказывали, миллионы дорог, люди свободны. В этом пространстве, ин...интер-нет, у вас же были сотни друзей, жена. И умерли недавно. Почему же вы до сих пор тут?

Не сдержавшись, я вцепился ей в шею — голубые глаза с застывшим, как капля чернил, зрачком казались отражением неба, и в них было многое, но совершенно не было страха, и я отпустил ее.

— Думаешь все знаешь? Сплетни собрала и рада. Разочарую. Да жена забрасывает меня письмами до сих пор! Это я не хочу обратно. Потому что у меня разум есть, и память не усохла. А ты давай, соглашайся на полезные для общества работы. Комитет устроит. Шлюхой в каком-нибудь клубе или поломойкой. Зато в Мире, и яблочки грызть будешь каждый день!

Луиза оскорбленно встала:

— И соглашусь. Завтра же соглашусь. Давно бы уйти, да все терпела, ждала, надеялась, а вы... — она плеснула рукой в строну. — А у вас только горы, облака, и ничего и никого вокруг. А они одинаковые каждый день, и чушь, что они меняются. Я же уйду, пусть поломойкой, пусть кем, но в мир, где все по-настоящему меняется! Кто знает, может и я там место найду, может выучусь, даже в университет поступлю. Сейчас женщинам позволительно, как я слышала, и когда умру, не задержусь здесь, нет! Сделаю все, чтобы меня у Врат встречали, и необязательно толпы как вашего Пушкина или Шекспира, а хотя бы один друг, хотя бы один человек, да пришел за мной. Один,