Господи, я так больше не могу.
25 июня
К ночи поднялась пурга. Палатки замело. Спали плохо. Под рычание ветра выбирались (все, кроме меня) осматривать базы.
Не выхожу из жилой палатки, думаю, думаю, думаю…
Фальшивый Тамахин принёс кофе и шоколад. Я взял, поблагодарил.
Они лучше нас. Работают, учатся, переживают, сочувствуют, радуются. Получат по одной щеке – подставят другую. Ни злобы, ни зависти, ни корысти. Только самосовершенствование. Они оплакивают смерть и боль. Улыбаются, когда улыбка кажется важной. И какая разница, если их человечность лишь наработанная функция, приобретённый инстинкт? Если фальшивое золото лучше настоящего, кого смутит обман? Да и кто узнает… близкие?.. да, наверняка… но остальные?.. даже если будут сомнения, зачем волноваться?.. они лучше, они удобней…
Они всегда будут лучше.
Что потеряет родина? Только приобретёт. Идеальные полярники, которым нужны лишь инструкции и талая вода. Пример остальным. Жаль, что мало…
Родина будет довольна.
Июль
2 июля
Долго не писал, но решил продолжать.
Льдина дрейфует зигзагами: то на восток, то на запад. Фальшивый Кудряшов ежедневно определяет наше местоположение по теодолиту.
Утром застал его… существо, заменившее Кудряшова, за бритьём. Оно неумело скребло бритвой по подбородку. Глубоко порезалось. С удивлением оттянуло кожу перед зеркалом, посмотрело, залепило пластырем, повернулось ко мне и улыбнулось.
Охваченный ужасом, я выскочил из палатки.
Несмотря на то, что я давно заметил чудовищный подлог, увиденное оглушило меня. В ране фальшивого учёного не было крови – только голубоватое желе и прозрачные нити, по которым бегали серебристые огоньки.
3 июля
Когда же, когда?
Жду. Но не самолёта, нет.
Смотрю на фальшивых Кудряшова, Тамахина, Аппеля, смотрю на фальшивого пса по кличке Счастливый… теперь он кажется действительно счастливым, они все… спокойные, улыбчивые и умиротворённые в своей новой роли… я смотрю на них и думаю: что стало с их прообразами из плоти и крови, с моими друзьями? Сильно ли они страдали? Мертвы ли они?
Но из всех вопросов, рождённых этим полярным кошмаром, больше всего меня мучают два: когда мы найдём ещё одну, последнюю скульптуру?
И, кем бы она ни была, продолжит ли вести мой дневник?
Реки рекурсивности
Привычно-шершавое дно ванны с остатками эмали, над головой сочатся старые трубы, змеятся рыжие потёки на стенах – так он просыпается каждое утро. Тело впитало почти всю воду и теперь облеплено плёнкой ржавого осадка. Коммунальные службы не баловали квартал чистой водой.
Он крутанул кран и ещё несколько минут провёл в бурой холодной жидкости. Потом закрыл поры тела, освободил сток и выбрался из ванны.
– Водяной! – пискнули за дверью. – Освободи помещение – руки после толчка не помыть!
– Ещё раз меня так назовёшь, – ответил он, – умоешься в сортире.
– Да ладно, Кабук… Я же так, по-соседски…
Кабук отёрся полотенцем, оставляя на нём грязные разводы, кинул в урну и толкнул дверь. Сутулая фигура с красными глазками отскочила в сторону.
– На работу опаздываю, – примирительно залепетал Амо.
– Воровство – не работа, – бросил Водяной, нагим двинувшись на кухню. – Добудь сегодня полотенец, скоро кончатся.
– Сделаю! – пискнул Амо. В ванной зашумела вода.
Консольная площадка, на которой ютился жилой блок, повернулась – теперь окна кухни выходили на Поле, круглый год благоухающее диковинными цветами. Изучая названия, Кабук остановился на втором десятке (а их были сотни, возможно тысячи, непостижимых оттенков, размеров и форм).
Поле. Одни отдавали предпочтение эпитету «Клумба». Другие говорили «Цветник».
Кабук глотнул холодного чая, укусил бутерброд. Медленно жевал, переводя взгляд от скоплений синих волосков с золотыми колокольчиками к лиловым лепесткам трубчатых цветков, очень похожих на бругмансии, скользил далее – к плавающим пузырькам растения-хамелеона (айлахх, кажется), которые смешивали в себе оттенки всех растений в радиусе нескольких метров, переливались и пульсировали…
Потом платформа снова повернулась, и кухня изменила положение в пространстве. Жилые динамические структуры этого района всегда раздражали Водяного, он так и не смог привыкнуть к этой воплотившейся в жизнь архитектурной утопии – к постоянному движению этажей, когда кажется, что следующий поворот станет последним, и конструкция здания сложится под стеклянным куполом.
Вот только… всё это создал он сам, каждую гениальную или несуразную деталь окружающего мира. Так или иначе, толчком стало его сознание.
Синевато-лазурное солнце незаметно ползло вверх. Теперь взору открывались другие дома, похожие на продублированную лапку кузнечика, с платформами-этажами по всей длине. Шланги коммуникаций и гибкие лифтовые шахты походили на трубки капельницы.
– Накинул бы халат. – Амо уже копошился у плиты, его голос вывел Водяного из задумчивого созерцания. – Кухня-то общая.
– Возбуждает? – усмехнулся Водяной.
– Боже упаси! – Амо высыпал на сковороду яичный порошок. – Разве что в твоих жабрах есть что-то от женской…
Кабук запустил в вора солонкой, но тот отрепетировано увернулся.
– А если Айва зайдёт? – поинтересовался Амо, орудуя лопаткой. – Ах да, ничего нового – ты же с ней спишь.
Кабук дожевал бутерброд. Глянул на образовавшуюся на поверхности чая плёнку, отодвинул кружку.
– Не зайдёт. Она в больнице.
Амо повернулся, с края лопатки на линолеум плюхнулся кусок недожаренной яичницы. Шутовские искры в глазах исчезли.
– Как?
– Богомолы, – сказал Кабук. – Я не успел…
Амо удивлённо таращился на него.
– Ты-то? С твоими способностями?
– Их было пять, а я был выжат. Слишком мало осталось влаги.
Водяной закрыл глаза. «Хочу домой, – подумал он. – Этот мир слишком чужой для меня, я не такого желал. И Айва… Я ведь так и не сумел полюбить её по-настоящему… Пора, пора возвращаться».
– Расскажи!
– Потом, – Водяной взял чашку и выпил до дна. Встал. – Схожу к Айве.
– Может, и мне с тобой?
– Не стоит.
– Не к месту, знаю… Но ты просил любые новости… Иллюзионист в городе.
Кабук замер в дверном проёме.
– Что за тип?
– Не знаю. Никто не знает. Мутный какой-то. Бродит везде, фокусы показывает. Болтает много. Вопросы задаёт, Картиной интересуется…
Кабук прищурился. Превращённая в энергию вода запульсировала в теле, отозвалась на слова Амо предостерегающим температурным прыжком, ему стало жарко.
– Сам его видел?
– Не-а. Люди говорят. А мне не до светских тусовок.
– Ясно.
Он зашагал к выходу, оставляя в коридоре влажные отпечатки босых ног.
*
В палате горел тусклый свет – одинокая лампочка в матовом зелёном шаре. Мониторы казались чем-то абсурдным, неправильным: эти циферки и линии сердцебиения – всё, что указывало на жизнь внутри хрупкого тела. Узкая койка выглядела жёсткой и холодной. Мёртвые экраны говорили: я жива, я дышу, моё сердце бьётся.
По пластиковым трубкам через тело Айвы бежали разноцветные жидкости, в стеклянных цилиндрах каждые несколько секунд поднимались и опускались поршни. Маска скрывала нижнюю часть лица, интубационная трубка смахивала на непомерно большой мундштук.
Кабук видел сквозь пластик размытые контуры её рта. Ему захотелось вырвать трубку, изогнутого монстра, из трахеи, сломать пластик, извлечь стальные иглы – освободить тело Айвы от медицинских щупалец и пиявок, сорвать маску и впиться в некогда горячие губы. Целовать, целовать, целовать. Сначала неистово, потом неторопливо, нежно, осторожно, каждый сантиметр, слиться с ними. Дышать за неё, с ней.
