На мою долю выпало познание особого рода.
То, что я всю жизнь бессчетное число раз бездумно пропускал мимо ушей как всего лишь одни слова, предстало передо мной в своем бесценном содержании до тончайших оттенков; то, что мне когда-то приходилось заучивать «наизусть», теперь «усваивалось» мною с первого раза и становилось моей «собственностью». Тайны словотворчества, о которых я никогда и не подозревал, стали для меня явными.
«Благородные» идеалы человечества, еще недавно взиравшие на меня свысока, точно торгаш с честной физиономией и грудью, заляпанной орденами, безропотно сбросили личины со своих рыл и умоляли о пощаде: они ведь сами только сирые и убогие, но приберегли костыли для еще более наглого надувательства.
Может быть, мне все-таки это снится? И я вовсе не разговаривал с Гиллелем?
Я пододвинул кресло поближе к себе.
И точно: там была свеча, которую мне дал Шмая; и счастливый, как младенец в ночь под Рождество, убедившийся, что чудесная кукла у него в самом деле живая, я снова опустил голову на подушку.
И будто ищейка стал пробираться дальше сквозь обступившие меня дебри головоломок.
Сначала я попытался восстановить в памяти время в моей жизни, доступное воспоминаниям. Только оттуда — казалось мне — я смогу проследить ту часть пути в жизни, которая из-за превратностей судьбы покрыта для меня мраком неизвестности.
Но сколько я ни старался, мне не удалось продвинуться ни на шаг, кроме того, что я видел себя стоявшим в сумрачном дворе нашего дома и смотревшим сквозь ворота на лавку Аарона Вассертрума — как будто я целый век прожил в этом доме, вечно старый резчик камей, у которого никогда не было детства!
Я уже хотел было отказаться от безнадежной попытки добраться до глубоких пластов прошлого, как вдруг с поразительной ясностью понял, что, пожалуй, моя память сохранила в прошлом широкую дорогу, неизбежно упиравшуюся в ворота. Но я тем не менее не замечал множества еле заметных узких тропинок, почти всегда идущих рядом с большой дорогой. «Откуда у тебя знания, — услышал я внутри себя голос, — благодаря которым ты продолжаешь существовать? Кто обучил тебя вырезать камеи, делать гравюры и всему остальному? Читать, писать, говорить, есть, шагать, дышать, мыслить и чувствовать?»
Я тут же последовал совету внутреннего голоса. Стал все время обращаться к прошлому.
Я вынужден был непрерывно возвращаться назад, продумывая, что произошло в данный момент, что стало истоком того или иного случая, что было перед этим, и так далее.
И снова я неизбежно упирался в какие-то ворота — сейчас они вот-вот откроются! Сейчас лишь небольшой прыжок в пустоту, и пропасть, разделявшая меня от позабытого прошлого, будет преодолена. И тут передо мной возникла картина, которой я не заметил при мысленном движении вспять: Шмая Гиллель провел рукой по моим глазам — точно так же, как раньше, у себя в комнате.
И все растаяло. Даже желание вспахивать пласты забытого прошлого.
Лишь в одном я безусловно выиграл — в познании того, что моя дорога жизни заканчивалась тупиком, какой бы широкой и торной она ни была. Узкие потаенные тропинки возвращают нас к утраченному родному краю: та из них, что едва заметным росчерком выведена в нашей плоти, а не страшные рубцы, оставленные рашпилем суетного бытия, — это она, та тропка, скрывает разгадку последней тайны.
Так же как я мог возвращаться в детство, когда мне нравилось читать алфавит в букваре в обратном порядке от Я до А, и добраться туда, где я начал учиться в школе, — так же мне надо было добраться, понимал я, до иной, затерянной вдали родины, находившейся по ту сторону любой мысли.
Земная сфера переложена на мои плечи. Геракл тоже держал на голове небесную сферу недолго, припомнилось мне, скрытый смысл легенды предстал предо мной в истинном свете. И как Гераклу благодаря хитрости удалось освободиться, когда он предложил титану Атласу. «Позволь мне только обвязать голову пучком веревок, чтобы мой череп не треснул под страшной тяжестью», так, может быть — чудилось мне, — глухая тропа избавит меня от тяжести забвения и выведет из тупика.
Глубокое недоверие к тому, чтобы слепо положиться в поисках на указующий перст логики, внезапно овладело мной. Я улегся, закрыл пальцами глаза и уши, чтобы ни на что не отвлекаться и не давать пищи для размышлений.
Но моя воля разбилась о несокрушимый закон — я всегда мог прогнать мысль только другой мыслью, и когда одна умирала, следующая питалась ее плотью. Я погружался в шумный поток собственной крови, а мысли следовали за мной по пятам; на миг я скрывался в кузнице своего сердца, но они выслеживали меня и здесь.
Снова участливый голос Гиллеля пришел мне на помощь и сказал: «Иди своей стезей неколебимо! Ключ к искусству забвения нужен нашим братьям, ступившим на дорогу смерти; но ты зачат от духа жизни».
Передо мной появилась книга Иббур, и в ней вспыхнули две буквы — одна, обозначавшая медную женщину, пульс которой бился с силой, равной землетрясению, и вторая в бесконечной дали: гермафродит на перламутровом троне, в короне из красного дерева, венчавшей его главу.
Шмая Гиллель третий раз провел рукой по моим глазам, и я погрузился в глубокий сон.
«Дорогой и уважаемый мастер Пернат!
Пишу Вам это письмо в ужасной спешке и крайней тревоге. Пожалуйста, уничтожьте его сразу же, как только прочтете, — или еще лучше, верните его мне вместе с конвертом. Иначе я не успокоюсь.
Ни одна живая душа не должна знать, что я Вам написала. А также и то, куда Вы сегодня пойдете!
Ваше честное и доброе лицо «на днях» внушило мне полное доверие (после этого скупого намека на событие, свидетелем которого Вы были, нетрудно догадаться, кто Вам пишет, потому что я боюсь ставить свое имя в конце письма), и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком — все это придает мне смелости обратиться к Вам, как, вероятно, единственному человеку, который еще может мне помочь.
Умоляю Вас прийти сегодня вечером в пять часов в собор на Градчанах.
Ваша знакомая».С добрую четверть часа я сидел, держа письмо в руках. Странное возвышенное состояние духа, в котором я пребывал со вчерашней ночи, разом исчезло — унесено было свежим дыханием ветерка нового земного дня. Смеясь и счастье обещая, вошла ко мне юная фортуна, дитя весны. Душа живая просила у меня защиты! У меня! Как разом преобразилась моя каморка! Источенный жучком резной шкаф стал смотреть крайне миролюбиво, а четыре кресла представлялись мне старцами, игравшими в карты за столом и по-домашнему подтрунивавшими друг над другом.
Жизнь снова вернулась ко мне во всем своем блеске и великолепии.
Стало быть, бесплодная смоковница может приносить плоды?
Я чувствовал, как меня пронизывают живые токи энергии, до сих пор дремавшей во мне, — скрытой в глубине души, оглушенной гулом будней, пробившей лед точно родник.
И я твердо знал, когда держал в руке письмо, что сумею помочь, чего бы это мне ни стоило. Мое ликующее сердце было переполнено верой.
Затаив дыхание, я без конца перечитывал строчки: «… и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком». Разве это не звучало как обет: «Еще сегодня будешь ты со мной в раю»? Рука, протянутая в поисках защиты, приносила мне в дар воспоминание, которого так жаждал, — она раскрыла мне тайну, она поможет поднять мне полог, скрывавший мое прошлое!
«Ваш любимый покойный отец» — как странно звучали слова, когда я повторял их! Отец! На миг я увидел перед собой усталое лицо седого старика, сидевшего в кресле рядом с моим комодом, — чужое, совсем чужое лицо и тем не менее такое ужасно знакомое; тогда я взглянул внутрь себя, и громкие удары сердца отсчитали ощутимые часы жизни.
Я вскочил в испуге: неужели проспал?
Взглянул на часы: слава Богу, только половина пятого.
Я пошел в спальню, надел шляпу и пальто и стал спускаться по лестнице. Мне уже не было дела до шепотка сумрачных углов, до злых, мелочных и раздраженных рассуждений, исходивших сегодня от них, как всегда: «Мы тебя не отпустим — ты наш — мы не хотим, чтобы ты радовался, — что может быть прекрасней радости здесь, в доме!»
Мелкая ядовитая пыль, протягивавшая ко мне из всех углов и коридоров свои щупальца, пытающиеся удушить, сегодня отступила от моего ожившего дыхания. На миг остановился у двери Гиллеля.
Войти или нет?
Непонятная робость не позволила мне постучать. Сегодня у меня было совсем другое настроение — я чувствовал, что мне почему-то нельзя войти к нему. И десница живого дела уже повела меня вперед, вниз по лестнице.
Переулок поседел от снега.
Кажется, встречные здоровались со мной, не могу припомнить, отвечал ли я на их приветствия. Я без конца прикасался к груди, проверяя, на месте ли письмо. Оттуда исходило тепло.
