Дэн Симмонс - Двуликий демон Мара. Смерть в любви

— Сначала платить, — прошипел Маладунг со своего места в такси.

«За что платить?» — хотел спросить я, но Трей наклонился ко мне и прошептал:

— Дай мне твои триста баксов, Джонни.

Мой дядя прислал мне шесть хрустких, новеньких пятидесяток. Я отдал их Трею, который две сунул Маладунгу, а еще четыре — ближайшему из встретивших нас мужчин. Тот шагнул в сторону и жестом показал мне входить. Едва я нагнулся, чтобы протиснуться в невысокую дверь, как вздрогнул от неожиданного рева нашей моторки. Выпрямившись, я увидел, как ее красный фонарь удаляется, исчезая в узком клонге.

— Черт, — сказал я. — Как мы теперь выберемся?

Голос Трея звучал напряженно, но не от испуга.

— Подумаем об этом позже, — сказал он. — Пошли.

Я поглядел на служившую дверью прорезь в полотнище, за которой, похоже, начинался коридор, соединявший несколько сампанов и барж. Оттуда шли сильные запахи и доносился приглушенный звук, похожий на дыхание зверя, притаившегося в конце тоннеля.

— Может, не надо, а? — шепнул я Трею.

Два тайца на пристани были неподвижны, как два льва с собачьими мордами из тех, что сторожат входы во все важные места по всей Азии.

— Трей? — повторил я.

— Надо, — сказал он. — Пошли. — Потом оттолкнул меня и первым пролез в проем.

Привыкнув следовать по пятам во время патрулирования, ночных засад и РПДД, я наклонил голову и пошел вперед.

Господи, помоги мне.

Идет моя вторая ночь в Патпонге, я смотрю живое секс-шоу в «Изобилии пусек», когда ко мне подходят четверо тайцев.

Секс-шоу, типичное для Бангкока; молодая пара кувыркается на сдвоенных «Харлеях», висящих на проволоке над сценой. Половой акт продолжается уже больше десяти минут. Лица участников выражают неподдельную страсть, но тела профессионально занимают позы, при которых все происходящее между ними видно каждому зрителю в баре. Похоже, что аудиторию интересует не столько сам секс, сколько вопрос — свалятся в конце концов эти двое со своих подвесных мотоциклов или нет.

Не обращая внимания на шоу, я расспрашиваю Ла, девушку из бара, когда между нами вклинивается мускулистый таец. Ла исчезает в толпе. В баре темно, но все четверо в солнечных очках. Я молча потягиваю выдохшееся пиво и молчу, пока они окружают меня.

— Тебя зовут Меррик? — спрашивает самый невысокий из них. Лицо у него узкое, как лезвие топора, и все в мелких шрамах от юношеских угрей или ветряной оспы.

Я киваю.

Рябой подходит на шаг ближе:

— Ты расспрашивал о женщине по имени Мара сегодня в этом клубе и вчера в других?

— Да, — говорю я.

— Пошли, — говорит он.

Я не сопротивляюсь, и мы впятером выходим из бара, клином рассекая толпу. Снаружи между двумя крепышами по левую руку открывается небольшой просвет, в который я мог бы проскользнуть и убежать, если бы хотел. Но не хочу. В начале переулка стоит темный лимузин, и человек справа от меня открывает заднюю дверь. Когда он наклоняется, замечаю выложенную жемчугом рукоять револьвера у него за поясом.

Сажусь на заднее сиденье. Двое парней повыше садятся по обе стороны от меня. Я наблюдаю за тем, как рябой устраивается на переднем пассажирском кресле, а человек с револьвером садится за руль. Лимузин отправляется в странствие по переулкам. Я знаю, что сейчас часа три ночи, но сои в такой близости к Патпонгу необычно пусты. Сначала я понимаю, что мы движемся на север, вдоль реки, но потом теряю всякое чувство направления в лабиринте узких улиц. Только по темным знакам на китайском догадываюсь, что мы находимся в районе к северу от Патпонга, известном как Чайнатаун.

— Держись подальше от Санам Луанг и Ратчадамноен Кланг, — командует рябой шоферу по-тайски. — Армия сегодня стреляет по демонстрантам.

Я бросаю взгляд вправо и вижу оранжевое зарево над крышами. Служащие отеля «Ориентал» настойчиво рекомендовали мне не выходить на улицу сегодня ночью. Смягченный расстоянием треск и хлопки легкого огнестрельного оружия прерывают шипение автомобильного кондиционера.

Мы останавливаемся в районе заброшенных зданий. Фонарей здесь нет, и только оранжевое зарево, отраженное от низких облаков, позволяет мне видеть, где улица упирается в пустыри и полуразрушенные склады. Откуда-то из темноты пахнет рекой.

Рябой кивает и оборачивается. Таец справа от меня открывает дверцу и, схватив меня за жилет, вытаскивает наружу. Водитель остается на месте, другие втроем тащат меня к реке, где тени особенно густы.

Я открываю рот, чтобы заговорить, когда тот, кто стоит сзади, вцепляется пальцами мне в волосы и резко тянет мою голову назад. Третий хватает меня за руки, а тот, что держит меня за волосы, приставляет к моему горлу кинжал. Рябое лицо оказывается вдруг так близко, что я чувствую запах рыбы с чипсами из его рта.

— Зачем ты расспрашиваешь о женщине по имени Мара и ее дочери Танхе? — спрашивает он по-тайски.

Я непонимающе моргаю. Лезвие ножа выдавливает капельку крови из моего горла чуть ниже адамова яблока. Моя голова запрокинута так далеко назад, что мне почти нечем дышать.

— Зачем ты расспрашиваешь о женщине по имени Мара и ее дочери Танхе? — спрашивает он снова по-английски.

Мои слова похожи на булькающий хрип:

— У меня для них кое-что есть. — Я пытаюсь высвободить правую руку, но третий держит мое запястье.

— В кармане, — ухитряюсь выговорить я.

После секундного колебания рябой распахивает мой жилет и нащупывает там потайной карман. Достает из него двадцать купюр.

Я снова ощущаю запах его дыхания, когда он тихо смеется мне в лицо.

— Двадцать тысяч долларов? Маре не нужны двадцать тысяч долларов. Никакой Мары нет, — заканчивает он по-английски. По-тайски он командует человеку с ножом: — Кончай его.

Они уже делали это раньше. Первый запрокидывает мне голову еще сильнее, другой резко тянет мои руки книзу, в то время как рябой делает шаг назад, брезгливо уходя с того места, куда должна брызнуть струя крови из перерезанной артерии. За секунду до того, как нож полоснет меня по горлу, я выдавливаю два слова:

— Посмотри еще.

Я чувствую, как напрягается рука, держащая нож у моего горла, и как лезвие глубже входит в плоть, но рябой повелительно вскидывает руку. Лезвие ножа выдавило достаточно крови, чтобы намочить воротник рубашки и жилет, но глубже оно не входит. Коротышка высоко поднимает купюру, щурится, всматриваясь в нее, наконец, щелкает зажигалкой, высекая язычок пламени. Бормочет себе под нос.

— Что? — спрашивает тот, кто держит мои руки, по-тайски.

Рябой отвечает ему на том же языке:

— Это боны на предъявителя, по десять тысяч долларов. Каждая. Их тут двадцать.

Двое других со свистом переводят дух.

— Есть еще, — говорю я по-тайски. — Гораздо больше. Но я должен увидеть Мару.

Моя голова запрокинута так далеко назад, что я не вижу рябого, но зато чувствую на себе его изучающий взгляд. Соблазн укокошить меня, бросить тело в реку и присвоить двести тысяч долларов, должно быть, велик.

Лишь тот факт, что они отвечают перед Марой, дает мне надежду.

Мы стоим неподвижно по крайней мере минуту, потом рябой бросает что-то нечленораздельное, лезвие ножа опускается, моя голова высвобождается из хватки, и мы все вместе идем назад, к ждущему лимузину.

Трей первым нырнул в тоннель, образованный гнутыми полотняными крышами сампанов. Три первых были пусты, на полах стояла вода, пахло гнилью и азиатской едой, но, ступив сквозь стену третьей лодки, мы оказались в полутемном шумном помещении. Выйдя на более широкое пространство, понял, что мы на той барже, которую видели снаружи привязанной посреди сампанов.

Несколько тайцев сначала лишь скользнули по нам взглядом, потом, видимо, удивленные тем, что на баржу пустили фарангов, посмотрели опять. Но тут их внимание отвлекла самодельная сцена в центре баржи. Я стоял, моргая и вглядываясь в густые клубы дыма от табака и марихуаны; сцена небольшая, всего шесть футов на четыре, освещенная двумя шипучими фонарями, подвешенными к какой-то балке над головами. Она была пуста, не считая двух женщин, занимавшихся кунилингусом друг с другом. Грубо сколоченные скамьи окружали сцену в четыре ряда, сидевшие на них двадцать с небольшим тайцев казались не более чем темными силуэтами в дыму.

— Что… — начал я, но Трей шикнул на меня и повел к пустой скамье слева от нас. К женщинам на сцене присоединились два худых тайца, на вид почти мальчики, которые, не обращая внимания на женщин, ласками привели друг друга в возбужденное состояние.

Я устал от того, что на меня шикают. Наклонившись к Трею, я сказал:

— Какого черта мы заплатили триста американских долларов за то, что за пару баксов показывают в любом баре на Печбери-роуд?

Трей только головой тряхнул.

— Это подготовка, Джонни, — прошептал он. — Разогрев. А мы заплатили за главное.