бурлило в нем недоброе, обдумывал что-то страшное...
Тяжким движением с ненавистью поднял к сыновьям свирепое, волевое лицо, вознес вверх дрожащие, истерзанные сохой руки, узловатые руки землепашца: властный был какой-то, величественный с волосами, облитыми сединой в истекающем кровью свете заката, в праздничном шерстяном кафтане, пламенеющем под лучами заходящего солнца...
— Проклятие вам, сыны родные! Проклятие вам! Ты, Бог великий на небесах, услышь и слова мои исполни! Ты, земля святая, слушай и мсти! Мщение на вас отцовское!.. Пусть ваше поле цикутой порастет, осот заглушит; пусть ваши паровые земли тернии покроют, белена отравит! Бездомные бродяги, нищие!.. Радостей не знайте никаких, да поразит вас это проклятье до самой сути, до глубины душонок!.. В прах вас смелю, в ржавчину, в гниль, в прель червивую!.. Безземельные наймиты, ссыльные!.. Пусть день этот в час свой закатный нерушимым смертным проклятием станет для вас... в этот день, через год, вечером помрете оба!..
— Ха-ха-ха! — глумливо захохотал Остап. — Слушай, ты, глупый старик, не верю я ни в тебя, ни в проклятие твое. Ха-ха-ха!.. Пошли, Вонтон! Что ты так трясешься, как осина на ветру? Пошли — только не верь ему, говорю, не верь ему, потому что... эх!., что говорить... да не вздумай остаться!..
Дернув брата за свитку, потянул его на проселок...
А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы...
Вдруг откуда-то, из-под зарослей зеленых сорвался вихрь сильный, полевой, опоясанный жухлыми четками листьев.
- 68 -
сгреб в лютые когти сыпучие горсти песка и швырнул им в лицо на прощание...
Солнышко куда-то внезапно спряталось, и яростный осенний шквал накинул на мир густое непроницаемое покрывало.
За ним взвыл второй, понесло клубящуюся пыль, и разразилась буря...
Знаете осенние ливни, когда деревья по полям земные поклоны кладут, грачи в кружащихся хороводах грают, размывается струями дождя размокший, унылый мир?..
Знаете ветреную погоду ненастную, разбушевавшуюся, когда по ельникам бесы шатаются, ведьмы на ветрах буйных носятся, а по одиноким еланям таращит слепые глаза черная, гореносная ночь?..
В такой час изгнал Блажей Жвач сыновей из родимой отцовской усадьбы...
И пошли они в ветер, в непогоду, в посвистах гневных смерчей, в мокрядь, туманами беременную...
2. НА ЛЕВАДЕ
Была котловина — просторная, песчаная, заросшая дерном, покрытая лесом и зеленью. Холмы, собравшиеся вокруг, по краям урочища, спускались с окружающих перевалов и вершин, шеломы которых горели алым, словно окровавленные...
Ибо закат июньский разгорелся, заливая ярким румянцем пламенеющее небо.
Напрямик через дерн, через мураву пробирался синеватый поток ручья, растекался посредине в глухой заросшей топи и терялся далеко за курганом, где темнела буковая роща. Через расселину, что пролегла между двумя осыпями, проникали последние лучики и клином падали в леваду: вспыхивали красивым мареновым оттенком, запахи стали ярче, зазвенели ботала стада у мочаги... так солнышко прощалось с долиной...
На склоне пологой осыпи под одинокой плакальщицей-вербой сидели двое молодых.
- 70 -
Одной рукой парень приобнял девушку, а вторую приложил ко лбу и уставился куда-то вдаль перед собой, в закатное зарево...
И хотя все его мысли должна была занимать одна лишь светловолосая Ханка, неведомая тень омрачала молодое лицо, безмолвное, скрываемое страдание мутью затягивало очи.
Невесело миловался Вонтон, невесело.
Говорили, что не всегда он был таким мрачным и хмурым. Но она не видела его другим с того дня, как Вонтон с братом Остапом пришел в отцовскую слободу, и до сего вечера, что нынче над полями пламенеет.
Помнит, как вошли во двор ее родича, промокшие, пропитанные дождем, оголодавшие... поздним осенним днем, — как им еду стряпала, угощала...
И остались в хате наймитами.
В деревне никто их не знал, видать, из дальних краев прибрели, отец тоже не выспрашивал... Да и к чему? Сироты, погорельцы... Божьи дети. Работали неплохо, только младший временами развратным взором бесстыдно смотрел, над благочестивыми глумился, так что и сам старик не раз ругался и злился непомерно. Но парень он был не ленивый, а во время вспашки или косьбы не валялся, как глупый Матиуш*, за припечком и работал быстро, как молния, так что хозяин только удивленно поднимал брови и выпучивал глаза.
По-разному относились к нему и сельские бабы, хоть и не всегда по-божески; но чего только языки не мелют?
Сам он окружал себя ими, потому и молчалив был. Вроде бы даже за дородной девкой с выселок, хозяйской дочкой бегал и о сватах мимоходом спрашивал.
Везло ему.
Ханку что-то от него отвращало, какая-то страшная и сильная неприязнь, которую она испытывала рядом с ним, омерзение, как от ядовитого гада. Временами находила на нее непримиримая ненависть и ужас перед этим человеком, вечно глумливым, смеющимся. Шептало в груди девичьей,
____________
* Персонаж одноименной народной польской сказки.
- 71 -
что от него на ее юную долю выпадет какое-то великое, неизбежное несчастье.
Зато возлюбила всей душой Вонтона. Может быть, за ту печаль с утра до ночи, за то страдание, что тяжким грузом висело у него на шее, за великое спокойствие сердца?
Грустный он был всегда и задумчивый; какой-то червь точил ему душу. Иногда забывал об этом ненадолго, на краткое мгновение, когда она прижимала его бедную голову к груди; но не раз бывало, что во время любовного поцелуя сквозь белеющие губы просачивался глухой приглушенный стон. Тяжкое, видать, бремя давило Вонтонову душу.
Она была бы рада снять его, отбросить подальше, да не ведала как. А он не признавался, не жаловался никогда Обращалась к Остапу, но тот отделывался шуточками и насмехался над братом.
Так и бросила это дело.
А Остап знал безошибочно! Что-то было между ними, какой-то нечеловеческий узел завязался под сердцем и связал обоих тайной петлей, концов которой ей не удавалось ухватить. Вонтон нуждался в Остапе; жаждал его беззаботного, издевательского смеха и — странно — будто бы с радостью выслушивал безбожные насмешки.
Потом, казалось, набирался бодрости; прогонял застывшую на челе боль, переставал томиться вечным страхом, залегшим в глазах.
Но так продолжалось недолго. Через какое-то время из проклятой норы снова выползала великая грызущая тоска и заполняла душу пронзительным беспокойством. В конце концов он запил.
Пил крепко, алчно, как перед смертью, но как-то ни разу не смог упиться; по утрам возвращался в усадьбу, трезвый, как ни в чем не бывало, и шел в поле на работу, разве что более мрачный,
