и выбросим! Пусти! — Захар с силой дернул ногой, пытаясь высвободиться от жены.
— Захар, хоть и сдохнет, а резать не дам! Покуда солнце не взойдет, даж думать не смей! Кровь пролить собрался! — повиснув на ноге мужа, голосила Агафья. — Кровью проклятие омоешь, усилишь да укрепишь его! Не смей!
Захар остановился. А ведь жена-то права. Зарежь он корову сейчас — и кровь падет на землю, под луною, в самый полночный, самый страшный час! А ведь Левониха и луну, и ветер, и землю призывала в свидетели. И окропи он сейчас землю кровью — жертву духам принесет, своими руками проклятие укрепляя. Не иначе как колдовки ему разум застили, пытаясь его же руками себя и детей погубить! Ну нет уж!
Захар в сердцах отшвырнул в сторону нож, коим коров да поросят резал, отпустил волосы рыдающей у его ног жены, и, повернувшись к сбившимся в кучку детям, глядящим на него круглыми испуганными глазами, рявкнул:
— Что застыли истуканами? Ночь на дворе! Спать всем, и чтоб я шороху до утра не слыхал!
Дети, косясь на страшного в гневе отца с всклокоченной бородой и налитыми кровью глазами, мышами шмыгнули в дом. Старшая, Маринка, уложила младенчика в люльку, сама забившись в угол за нею, стремясь стать как можно более незаметной, и принялась трясти ее, укачивая брата.
Захар тяжело прошагал мимо качающейся люльки с младенцем в свой угол и, стянув портки и рубаху, лег в постель. Но долго ворочался, беспокоя не спавшую жену, не в силах заснуть. Горькие мысли одолевали его. Но наконец сон сморил и его.
И снилось Захару, что идет он по деревне, объятой огнем, превратившейся в пепелище, и не узнает ее. Горит все вокруг, сама земля пылает под ногами, и злой дым ест глаза и першит в горле. А навстречу ему, объятая пламенем, сквозь огонь, по раскаленной горящей земле, шагает Аринка. Губы девочки крепко сжаты, в глазах отсвет пожара, а с рук, крепко зажатых в кулачки, огонь, словно вода, стекает на землю. А сама напряженная, будто кошка перед прыжком… Глядит исподлобья зло, жутко…
— Что, дядька Захар, страшно? — найдя его горящим взглядом, спрашивает хриплым, севшим, будто от невыносимой боли голосом Аринка, а из-за спины ее выступают страшные черные тени, на людей отдаленно похожие. А сама девочка стоит, глядит на него и, по обычаю своему, склонив головку на бок, ответа ждет.
— Страшно, Аринушка… Прости ты нас, непутевых… — шепчет Захар потрескавшимися от жара, кровящими и тут же запекающимися губами.
— Не у меня прощения проси, дядька Захар, у них… — поводит она пылающей огнем рукой, и Захар сквозь пламя видит силуэты людей, которых черные тени страшными палками сгоняют к оврагу. — Гляди, сколько их… А я могла бы спрятать, укрыть, защитить… Для того и рождена была. Беды бы не было! Гляди, дядька Захар! Гляди и помни!
И Захар глядел… Глядел и понимал, что там сотни, тысячи людей… Глядел на младенцев на руках матерей, глядел на стариков, жавшихся друг к другу… Глядел, как из палок, что держали жуткие тени, рванулось пламя, и, словно голодный зверь, накинулось на людей, накрывая их, поглощая… Он чувствовал сквозь дым запах горящего мяса и слышал, как лопается кожа в огне… Захар глядел слезящимися от дыма глазами и не смел поднять руки’, чтоб утереть сбегающие к бороде слезы. Глядел, задыхаясь от проникающего в легкие дыма от горящей земли. Глядел, пока не стало больно в груди, и, вдохнув не воздух — пламя, Захар закричал…
И проснулся. Обливаясь холодным потом, тяжело, с шумом втягивая в себя дымный воздух, Захар пытался отдышаться, отойти от кошмара. Крестясь дрожащей рукой, мужчина закрывал глаза, чтобы не видеть алых отблесков огня, наполнявших комнату… С трудом отделяя сон от реальности, он метался взглядом по родным стенам, хватая ртом воздух, наполненный дымом.
И лишь спустя время до Захара стало доходить, что в комнате действительно дымно, и всполохи огня на стенах реальны. Подскочив, нащупал дрожащей рукой порты, с третьего раза попав ногой в штанину, натянул и, на ходу схватив рубаху, пытаясь найти рукава, кинулся к раскрытому окну.
Вся рощица, в которой стоял дом Левонихи, была объята пламенем. Колдовкин дом пылал, рассыпая искры на полнеба. На фоне зарева замелькали тени людей, сбегавшихся к месту пожара.
— Пожар… — еле слышно прохрипел Захар пересохшим горлом, сглотнул и хрипло, превозмогая боль, рвущую связки, закричал: — Пожар!
За спиной затопали босые ноги, и Агафья, а следом и дети, рванулись к окну. Взглянув на зарево, все кинулись одеваться. Хватая одежу и натягивая на ходу рубахи и сарафаны, Игнатовы кинулись из дома. Агафья едва успела окликнуть Маринку:
— Маринка! За Глебушкой пригляди! Из дома не вылазь, дите береги! — и бегом бросилась за мужем.
К горящей рощице сбежалась вся деревня. Люди крестились, шепча молитвы и глядя на догорающий уже дом Левонихи, вспыхнувший свечкой и сгоревший в одночасье. К тому времени, как солнце выбралось из-за верхушек деревьев, все было кончено. От дома остались лишь дымящиеся головешки, да несколько обугленных, острых балок, нависающих над пожарищем. Левониха сгорела вместе с домом, даж хоронить стало нечего — ничего не осталось.
Люди, беспрестанно крестясь, перешептываясь и оглядываясь, расходились по домам. А над деревней, затянутой дымом, плыл колокольный звон, созывавший людей на воскресную заутреню.
Игнатовы, переодевшись в чистые, парадные одежды, всей семьей отправились в церковь. Отстояв заутреню, Захар приказал детям, особливо Нюрке, идти к иконе Божьей матери и на коленях молить ее о прощении и защите, даже Глебушку не пожалел, а сам с Агафьей отправился дожидаться батюшку.
Дождавшись отца Михаила, Захар с Агафьей рухнули ему в ноги, и, заливаясь слезами, рассказали о случившемся. Священник внимательно выслушал их, задумчиво оглаживая бороду.
— Известно ли тебе, сын мой, что проклятие — есть тяжкий грех против Бога? Святой апостол Павел заповедовал христианам: «Благословляйте, а не проклинайте!», ибо проклятие есть молитва дьяволу, — прогудел отец Михаил. — Где колдовка та, Левония? Пошто не пришла покаяться и испросить у Господа прощения?
— Сгорела она нынче утресь, батюшка, как есть сгорела. Ничего, окромя пепла, носимого ветром, и не осталося, — проговорил, снова бухаясь лбом об пол, Захар. — Подскажи, научи неразумных, что нам делать-то?
— Встань, сын мой. И ты тоже, — взглянув на Агафью, проговорил священник. — Самая большая заповедь — это заповедь любви, а проклятие — самый большой грех против этой заповеди. Христос пришел на землю, чтобы снять со всего человечества древнее проклятие.
