У Капицы кустистые седые брови взлетают вверх! Не подозревая о присутствии рядом в кабинке Миллионщикова, Капица, всегда ценивший в людях оригинальность и выдумку, подумал, что это Ландау, известный шутник, так оглушительно пукнул, решив столь необычным для серьезных ученых способом поздравить коллегу.
За свою долгую жизнь старый академик получал всякие поздравления, но такое!.. И как громко!.. Это ж какое надо иметь здоровье, чтобы пердеть с такой нечеловеческой силой! Ну и богатыри же эти евреи! Старик с восхищением и уважением смотрит на худосочного Ландау. А по виду никак не скажешь.
И Петр Леонидович Капица, человек с прекрасным чувством здорового юмора, широко раскрыв синие стариковские глаза и изображая притворный ужас, в восторженном изумлении крутит головой. Потом молча вытирает руки и, забыв зачем приходил, бесшумно (подошва!) уходит.
Явление четвертое.
Еще висят в воздухе приветственные слова вежливого Ландау, как из кабинки вылетает взбешенный Миллионщиков и с минуту, вращая глазами, таращится в спину Ландау.
Капицы, к которому было обращено новогоднее приветствие, и след простыл.
Миллионщиков уверен, что иезуитски оскорбительное, издевательское поздравление Ландау относится лично к нему и служит еще одним доказательством неуважительного отношения этого еврейского выскочки к товарищам по работе.
Ландау моет руки.
— Он у тебя вроде хирурга перед операцией! — подаю я голос. — Конец скоро?
— Не мешай творческому процессу, невежа!…Итак, Ландау помыл руки…
— Слава тебе, Господи! — вздыхаю я с облегчением.
— …Ландау прекрасно известно, что Миллионщиков непроходимый тупица и что никакие объяснения его ни в чем не убедят. И тогда, зная, что ничего уже исправить нельзя и что отношения испорчены окончательно, независимый и остроумный Ландау решает идти до конца.
Он поворачивается к Миллионщикову и невинно спрашивает:
— Вы не обкакались, коллега? Я, право, за вас испугался — вы так чудовищно пёрнули! Я, честное слово, никогда бы так не смог, это просто феноменально, примите мои искренние поздравления, коллега! И какое бесстрашие, какая отвага, какая беспримерная самоотверженность! Ведь этим пушечным выстрелом вы чуть не убили себя! Я боялся, что ваша жопа не выдержит и треснет пополам! Какая бы была потеря для отечественной науки!..
…Миллионщиков еще некоторое время пытается насквозь просверлить взглядом участливые глаза Ландау, затем, забыв вымыть руки, багровый от злости и обиды, срывается с места и, грохнув дверью, вылетает из туалета.
Эта нелепая история имела для Ландау печальные последствия. В лице этого ученого дурака он нажил себе смертельного врага, и до самой смерти Ландау бестия Миллионщиков, злопамятный и мстительный человек, заседая в разных высоких научных и партийных комиссиях, гадил Льву Давыдовичу как мог…
Но удовольствие, которое тогда получил гениальный физик, трудно переоценить. И, несмотря на последующие неприятности, оно, как говорится, стоило того.
— Зачем тебе все это? Из известных, возможно, вполне порядочных людей делаешь каких-то идиотов. Откуда тебе известно, была эта история на самом деле или нет?
— Я хочу показать, что знаменитые, известные всему миру, люди вовсе не небожители, а такие же, как все остальные, со всеми слабостями, недостатками и достоинствами, свойственными обычным людям, и в предлагаемых жизнью обстоятельствах ведут себя тоже, как обычные люди, вроде нас с тобой или водопроводчика дяди Вани, или участкового врача Клавдии Петровны. И потом это смешно, не правда ли?..
…Утром Лидочка пошла провожать меня до станции.
Страдая от перепоя, — вечером мы с Васечкой все-таки нарезались, — я пребывал в соответствующем настроении и скомканным голосом принялся, было, говорить девушке, что всегда любил ее, что и сейчас люблю ее больше жизни, но я неудачник, я прожил нелепую, дрянную жизнь, и что вообще мне плохо… И говорил, говорил… И все время мечтал о пиве. И, может, от этого мой голос приобрел истеричные нотки.
— Лидочка, — кричал я, бегая вокруг нее, — я много думал о жизни, может, слишком много. Думал о том, зачем я родился и что делаю на бренной земле, но так ни черта и не понял, и теперь уж, точно, никогда не пойму. Вокруг меня живут люди, сотни, тысячи таких, как я, и большинство из них так занято решением сиюминутных проблем, что у них просто не остается времени на то, чтобы остановиться и задать себе несколько вопросов, один из которых — зачем живу? Рождение, ясли и садик, школа, где бездарные учителя калечат доверчивое сознание детей, первая любовь и первый фингал под глазом, первое предательство, поступление в институт, турпоходы с водярой и любовью под вязами. Потом скучная, нудная работа, семья, телевизор по вечерам и вот уже и пенсия не по заслугам, потому что за всю жизнь, проработав рядовым, никому не нужным инженером в каком-нибудь НИИ, так и не создал ничего полезного. А тут уж и помирать пора. Самое время задуматься, зачем жил, плодил детей, ходил на работу и…
— Зачем родился, — орал я, распугивая редких прохожих и продолжая лелеять мысль о пиве, — зачем?.. За каждодневной суетой жизнь, прости за банальность, проносится мимо, как пропыленный дребезжащий автобус, и ты, будучи не в силах остановить его, остаешься на обочине, потому что не задавал себе вовремя вопросов, а приберегал их на потом. Люди — несчастные люди! — в этой идиотской жизненной суете не утруждают себя серьезными вопросами и очень не любят, когда их к этому кто-то понуждает. Зачем задумываться, это опасно — ведь от напряжения и рехнуться недолго! Живем, — говорят они, отдуваясь после сытного обеда в семейном кругу, — и, слава Богу! Но я-то — на беду себе — задумывался… А в результате… ничегошеньки-то я не понял…
Последние слова я произносил как бы по инерции. Мне стало стыдно. Зачем я затеял этот дурацкий разговор? Лидочка шла рядом, наклонив голову и глядя себе под ноги.
— Единственное, что я знаю твердо, это то, что если я перестану терзать себя этими мыслями, то мне конец.
Правда, я не сказал Лидочке, что мне сейчас может прийти конец и без этого: после вчерашнего меня мутило; у меня почти не билось сердце, а голова раскалывалась от боли.
Плохо соображая, что говорю, я вслух произнес: — Я не знаю, зачем… и как мне жить дальше… Ну, скажи же что-нибудь, Лидочка…
— Ты хочешь советов? Как говорят в Одессе, их есть у меня…
Я с интересом посмотрел на Лидочку. Она вытянула руку.
— Видишь магазин? Там пиво… Продолжать?.. Господи, — вздохнула она, — ты совсем не изменился… Все пьешь и пьешь… А ведь в молодости ты подавал большие надежды…
— В смысле выпивки?..
Через минуту я вернулся с двумя бутылками пива.
— Да, я пью, — сказал я, гордо выпячивая грудь, — это мой протест. Быть пьяницей — моё право. Лидочка, родная моя, если я тебе скажу, что это в последний раз, ты поверишь?.. — Я откупорил бутылку, жадно к ней прильнул и в несколько глотков опорожнил. — Сейчас полегчает, спасибо за совет, — просипел я и, откашлявшись, торжественно закончил: — Право напиваться я выстрадал в борьбе с тоталитарным режимом, порожденным дискредитировавшей себя советской властью — властью рабочих и крестьян!
Лидочка, пристально взглянув мне в глаза, неожиданно жестко сказала:
— Главное — это знать, чего ты хочешь…
— Я знаю, — уверенно произнес я, зубами открывая вторую бутылку. — Сказать тебе? Я хочу перемен. Пе-ре-мен! — мне вдруг показалось, что сознание мое переместилось и как бы воспарило, и я наблюдаю за Лидочкой и за собой откуда-то сверху, чуть ли не с вершин сосен, под которыми мы шли. — Да, я хочу перемен. Страстно хочу!
Мы остановились у высокого деревянного забора, за которым была видна верхушка пошлой башенки, которыми новые русские обожают украшать свои каменные берлоги.
Я прислонился лбом к гладким доскам, которые пахли свежей краской, и надолго замолчал. Я не мог произнести вслух того, что в эти минуты говорил самому себе.
Я не мог сказать Лидочке, что с некоторых пор я снова, как в детстве, почти перестал бояться смерти и понял на собственной шкуре, состарившись как-то уж слишком быстро и незаметно, что жил скверно и часто бездумно, и что жизнь, оказывается, неправдоподобно, несправедливо, удручающе и банально коротка.
А я мечтаю дожить до перемен. До перемен — хотя бы в своей жизни… Я еще на что-то надеюсь. И хочу успе
