… Мы стояли на платформе. Хлопьями падал снег. Лидочка куталась в искусственные меха своей старой шубейки.
— Я заметила, ты стал болтлив…
— Старики болтливы, что ж тут поделаешь…
— Ты не старик…
— Я молчал много лет…
— Я тоже…
Загудели провода… Вот-вот из-за поворота должна была появиться электричка.
— Мне так не хватало тебя… Я… — что-то мешало мне говорить.
— Давай прощаться…
— Я смертельно истосковался… Лидочка…
— Дай Бог тебе удачи, — сказала Лидочка и порывисто обняла меня. Я услышал: — Я люблю тебя…
— Лидочка… ты жизнь моя… — прошептал я. Она болезненно сморщила лицо и улыбнулась. Я увидел в этой улыбке предвестие печали, у меня сжалось сердце, я понял, что значила ее улыбка… Я впился взглядом в дорогое лицо, стараясь навеки его запомнить, крепко обнял девушку и побежал к поезду.
…У вас никогда не возникало желание остановить время? Думаю, что возникало, это бывает с каждым, кто рано начал мечтать…
… Однажды, много лет назад, мне удалось это сделать — я таки остановил время и даже слегка развернул его назад, но этой своей удачей почему-то не воспользовался.
Итак… Был свежий, пленительный серо-вишневый вечер. Такие вечера раз в сто лет наваливаются на растерявшуюся землю и берут ее врасплох. И туго тогда приходится земле. И время останавливается.
И начинает казаться, что в твоих силах сделать шаг и очутиться в прошлом. Замирает все вокруг, воцаряется абсолютная тишина, застывает воздух, и тебе становится подвластно время, и ты явственно чувствуешь, что можешь ходить по прошлому, как по улицам знакомого города.
И если бы не ноги, — о, ноги мои, ноги! — которые почему-то перестали меня слушаться, я бы сделал этот исторический шаг и отправился в увлекательное и заманчивое путешествие по лабиринтам ушедшего времени.
О, это неповторимое ощущение!
Правда, чтобы достичь его, мне тогда, в тот незабываемый серо-вишневый летний вечер, довелось в одиночку выпить свыше литра водки с очень хорошей, но очень строгой и скромной — а ля Довлатов — закуской.
Поясняю, закуска представляла собой разрезанную на двадцать (по предполагаемому количеству стопок) долек грушу десертного сорта "дюшес". Впрочем, я тогда Довлатова еще не читал и, кромсая фрукт, действовал совершенно самостоятельно и без чьего-либо влияния извне…
Давным-давно это было… Поздней ночью возвращался я из гостей домой.
Тогда у меня был дом, в котором я, наверно, был счастлив. И был я тогда молод и крепок не только телом, но и духом. Как я теперь понимаю, крепость духа напрямую зависит от неведения…
"Сколько лет прошло с малолетства,
Что его вспоминаешь с трудом,
И стоит вдалеке мое детство,
Как с закрытыми ставнями дом.
В этом доме все живы-здоровы —
Те, кого давно уже нет.
И висячая лампа в столовой
Льет по-прежнему теплый свет.
В поздний час все домашние в сборе —
Сестры, братья, отец и мать.
И так жаль, что приходится вскоре,
Распрощавшись, ложиться спать".
Мне всегда приходят на память эти удивительно простые и грустные строчки, когда я вспоминаю ту ночь.
Я тогда был сильно пьян, ноги были непослушны, но голова что-то соображала, я отчетливо помню мысль: вот сейчас зима, ночь, ветер, я иду один, спотыкаясь, бреду черт знает где по покрытой льдом улице, в опасной близости от пролетающих мимо машин.
А дома меня ждут, волнуются, и, наверно, умерли бы от страха, если бы увидели меня вышагивающим на неверных ногах по скользкой дороге в опасной близости от машин, которыми управляют бессердечные, равнодушные люди.
А ведь когда-нибудь наступят проклятые времена, думал я с горечью, останусь я один на целом свете и некому будет волноваться, и буду я, пьяный, шатаясь, ковылять по скользкой улице в опасной близости от пролетающих мимо машин, возвращаясь из гостей в пустую квартиру. И будет зима, и будет ночь.
Я давно, увы, одинок, и таких вояжей по ночной Москве в моей пьяной коллекции хоть отбавляй.
Мне кажется, что я был одинок уже тогда, когда мои родные были здоровы и вполне благополучны. В ту ночь я был пьян, слезливо раскис, и мне, видимо, страстно захотелось кого-то пожалеть, вот я сам себе и подвернулся под горячую руку.
Но мысль запомнилась, и ее пророческая горькая вероятность долго печалила меня…
… Лидочка. Лидочка, Лидочка… ушедшая любовь моя… Что это? Иллюзия, сбывшаяся грустная мечта, готовая в любой момент превратиться в прах? Или просто сон?
А исторические персонажи, пусть карикатурные, но от этого не менее реальные и страшные, кто они? Ими, этими материализовавшимися фантомами прошлого, людьми-нелюдями, переполнена моя арбатская квартира…
Слишком хорошо я знаю, чего можно ждать от этих выродков…
И пусть мне будет очень нелегко, но я сделаю все, чтобы их планы рухнули. Пусть это звучит театрально, напыщенно, но я сын России (готов снизить высоту пафоса: сильно пьющий сын России), и пепел миллионов стучит в мое сердце.
И хотя в том, что они, эти миллионы людей — давно пепел, нет моей вины, но все же… Когда-нибудь придет час Истины, час светлый и великий, час всеобщего Прозрения, и все примутся каяться за вину предков. Но когда еще придет он, этот час… А пока я покаюсь один…
Мы все живем в такое время, когда с помощью средств массовой информации, куда входят телевидение, почти весь современный кинематограф и так называемая литература, человечество настолько близко придвинулось к области непознанного, фантастического, запредельного, что этот странный сверхъестественный мир теней и сказочных чудес не мог не отреагировать…
Похоже, он всколыхнулся и сам направился к человеку…
Это я к тому, что мы, сами того не подозревая, уже давно живем рядом с этим миром…
…Вернувшись в Москву, я за несколько дней уладил неотложные дела и промозглым вечером выехал из слякотной, раскисшей столицы в сторону одной южной страны, где в красивом чистом городе, полном очаровательных девушек, хорошего вина, ярких цветов и восхитительных фруктов, обитал и благоденствовал Алекс, — Алексей Иванович Ломовой, — мой стародавний друг и собутыльник.
В поезде я познакомился с крепеньким, толстеньким, лысым человечком весьма солидных лет. Человечек вежливо представился:
— Викжель, Антон Овсеевич.
И хотя я очень горжусь своим умением ничему не удивляться, мои брови медленно поползли вверх.
В памяти зашелестели истончившиеся от времени газетные страницы с заголовками о политических процессах двадцатых годов прошлого столетия.
И как бы отвечая на не заданный мною вопрос относительно странности и необычности его фамилии, толстячок любезным тенорком охотно поведал, что такова была воля его незабвенного деда, тоже, кстати, Антона Овсеевича, бывшего в известные времена ближайшим сподвижником Феликса Эдмундовича Дзержинского, а затем — в другие известные времена — разошедшегося с последним по идейно-политическим мотивам, что стоило в дальнейшем революционному деду сначала свободы, а потом, увы, и жизни.
Сын Антона Овсеевича-старшего Овсей Антонович с ведома и одобрения отца не только отрекся от опального предка, публично обозвав того троцкистским недобитком, но и изменил фамилию: вместо Троцкого…
— Вы внук Троцкого?.. — вытаращил я глаза, на мгновение забыв, что того Троцкого звали Львом Давыдовичем.
— Помилуйте, голубчик, — укоризненно сказал мой собеседник и, пока я смущенно вертелся, пояснил: — Наша семья Троцких не имела ни малейшего касательства к печально известному политическому оппоненту Сталина, и родовые корни ее следует искать в большом торговом селе Троцкий Гай, что на Полтавщине… Там Троцкие издревле владели мельницей и скотобойней. Да… Но, согласитесь, жить спокойно с такой фамилией в то шершавое время было решительно невозможно, и мой отец в одночасье сделался Викжелем, что было тоже небезопасно, памятуя о том, что совсем еще недавно существовала сомнительная, почти контрреволюционная, организация того же названия. Но слишком далеко дистанцироваться от фамилии Троцкий тоже, знаете ли… Кое-кому в определенных, не любящих шутить, органах могло показаться странным и подозрительным, что еще вчера ты был Троцким, а сегодня внезапно всплыл в каком-нибудь солидном советском учреждении под фамилией Кац, Иванов или Пархоменко. А Викжель? Это, в известной степени, нейтрально, да и организации этой уже не существовало: ее успешно разоблачили и уничтожили верные стражи революции. Викжель так Викжель, сказал сам себе мой отец Овсей Антонович и пошел служить по литературной части, став со временем скромным фельетонистом, подписывавшим, впрочем, свои произведения так, чтобы в случае чего снять опасные вопросы, могущие возникнуть у вышеупомянутых серьезных органов, а именно: В. И. Кжель-Троицкий.