— Значит, тебе… — теперь уже равнодушно шепчет Шахурдин и, усмехаясь, добавляет: — Если б не продал, была б тогда судьба не с перебитым хребтом, а с отрезанной рукой…
— Могло быть, да не случилось, — многозначительно щурит глаза гость, поглаживая колено, обтянутое черным материалом брюк, — просто зеленоглазый еще не собрался в Читу…
— Мутноглазый! — хрипит Шахурдин. — Сука, зря его простил, давно морду не кажет.
— Убежал он! — в веселой ухмылке до десен открылись широкие зубы курчавого. — Ты думаешь… он случайно?
— А то нет, — с закрытыми глазами бормочет Шахурдин, на пол стряхивая сигаретный пепел, — споткнулся, да нажал на курок, тюфяк…
— Хи–хи–хи!.. — мелко заливается гость, плавятся его лукавые желто–коричневые глаза. — Ты все тот же наивный юноша! В ресторане за тысячную официантке хотел зад погладить, а она не против и за так… Пышные любят тугих, твердых ребят, хорошо разминают, до живого достают.
— Откуда все знаешь? — кричит Шахурдин, но на самом деле лишь шепчет, одолеваемый сладкой дремой. — Я тогда ведь только в мыслях…
— Ладно! — обрывает его козлобородый. — Давай о чем–нибудь серьезном. Тебе не терпится поскорее отсюда, но чуток задержись…
В порту Находка, крепко задумавшись, ты шел на работу, а рядом — рельсы колеи. А по другой колее навстречу тебе — товарняк, гудит, земля дрожит. И вдруг… ты очутился на земле, у края шпал, а руки по швам! А почему по швам? Тебе показалось, когда ты лбом сильно ударился о шпалу, что ты под товарняком, а над тобой с лязгом, скрежетом, воем проносятся вагоны. Почему лежишь? За твоей спиной шел маневровый тепловоз, сигналов его ты не услышал, ведь навстречу летел товарняк. Тормозил машинист, тормозил, да не успел — поручень зацепил твое плечо, и тебя лбом о шпалу. Стоило левую руку не прижать к бедру, её бы колесиком по локоть… А всё потому, что твой враг еще не собрался в Читу…
— Да какой он же враг, — сонно лепечет Шахурдин, — мурло бестолковое, упал, да нечаянно нажал… Что мне с ним делить? Тропы наши прежде не пересекались.
— Правильно, не пересекались, но душа может такое затаить… Человек еще не чувствует ненависти, но она уже в нем живет, затаилась, аки тать в нощи, и ждет лишь момента. Этот криворотый сморчок мог и позавидовать, вон какой ты раньше был орел! Бабы к тебе, как мухи к меду. У него в тайге нога за корень зацепилась, а в это время в голове паскудная мыслишка… И палец на курке, отвечая этой мыслишке, непроизвольно дернулся. Скажи ему тогда, изумился бы, не поверив, а ведь мыслишка была…
Но Шахурдина уже уносит, покачивая, ласковая волна.
Начало сентября. Геологоразведывательная партия помаленьку сворачивала поисковые работы, на базе потихоньку упаковывали в ящики образцы пород и шмотки. Через десять дней, если позволит погода, ожидался вертолет. Шахурдин на неделю ушел за перевал, на места, богатые рыбой.
…У слияния двух ручьев, на щебнистой террасе, круто обрывавшейся в воду, он поставил одноместную палатку.
Странные это были ручьи, водились только хариусы. Там, где сливались ручьи, они долго были разделены как бы стеной: одна половина цвета чая, другая — прозрачная, ледяная. Темный ручей дремотно струился из тундровых озер с торфяными берегами, прозрачный, рыча и клокоча, летел со склонов хребта, где в каменных складках вплоть до зимы сверкали громадные языки снежников. В ледяной воде, кроме пузырьков воздуха, ничего, а в коричневатой — в дремотных ямах и возле обрывов перекатов шевелили хвостами озерные, жирные хариусы с черными спинами и фиолетовыми пятнами на брюхе.
Там, где ручьи сливались, озерные хариусы продолжали жаться к темной половине, а уже ниже, возле лобастой сопки, где вода перемешивалась, хариусы иной породы — светлее, стремительней, но оттого и тоще…
…Шахурдин уже достаточно навялил рыбы, и на другой день собирался за перевал. Сегодня утром с грустным свирельным наигрышем из Арктики прошли первые гусиные клинья. Тонкой, рваной нитью она упали за ручьем, далеко в тундре, среди зеркально–розовых осколков озер.
Лениво, вяло струился дымок костра, комаров уже мало. Шахурдин, глядя на долину, где над озерами мошкарой роились молодые утки, думал о Ларисе. Он опять и опять видел её белое, тугое тело, в ушах звучали захлебывающиеся взвизги и гортанные вскрики. А поначалу была холодна, но разжег ее…
Возле сопки, похожей на крутой медвежий лоб, кудрявый от стланиковых зарослей, донесся еле слышный хруст. Шахурдин ближе к себе пододвинул «Тулку», где в одном стволе — дробь «четверка», а в другом — жакан. Сегодня рано утром возле палатки он обнаружил следы медведицы с пестуном. Над верхушками полутораметрового кедрача, обсыпанного зеленовато–коричневыми шишками, полными маслянистых орешков, то появляясь, то исчезая, рыжела голова человека.
Черная широкогрудая лайка с рыжими подпалинами над глазами и груди в горле катала яблоко рыка. Сильно припадая на правую ногу, следом за собакой из кустов выбрался маленький старичок в рыжей пыжиковой шапке. На ногах непромокаемые нерпичьи торбаса, в руках отшлифованная ладонями пастушеская черемуховая тростка.
Привычный ко всему Шахурдин неожиданно вздрогнул: вытекшую глазницу старичка пересекали глубокие, синеватые борозды. Словно кто–то, налегая на черенок вил, стальными зубьями провел по морщинистому, плоскому личику. Одно плечо выше другого, отчего старик казался большой, больной птицей с полуразвернутым крылом.
— Сторово были! — Эвен весело сморщил желтое, страшное личико, с наивной хитростью посверкивая узким единственным глазом. Шахурдин, отводя глаза в сторону, налил ему кружку горячего, крепкого чая.
— Знасит, рыбасись? — шумно дунул в кружку старик. Поймав скрытный, брезгливо–любопытный взгляд рыбака, видимо, стремясь все разрешить разом, эвен на затылок сдвинул облезшую шапку.
Шахурдин внутренне содрогнулся: оскальпированный череп мертвенно поблескивал желтой костью…
— Не бойся, — в веселом смешке затрясся старик, — это миска мало–мало баловался!.. Карабин осеську дал, нозик не успел вытасить, он и навалился… Весером осюхался, а на мне куся хвороста, это стоб я провонял, с дуском он любит. Из куси выполз, нисего не визу, волосы на лоскуте где–то на затылке, рука вывернута, глаз сапсем вытек. Миска исо у меня одну вазную стуку повредил, а без неё… амба! — старичок беззлобно осклабил брусничные, беззубые десна. — Зинка, знасить, как куропатка — фьють!.. А я тебя исо три дня назад заметил, в бинокль олесек с сопки искал, грибы разбезались.
Шахурдин знал: у северного конца подковы хребта — проход, через него от морского побережья на зимовку сюда пришли оленьи стада. А грибы для оленей самое лучшее лакомство!
— Дроззи у тебя есть? — взгляд старичка виновато — просителен. — Браски сибко сахотелось… Пойдем ко мне, мяса оленьего дам.
Сухих «дроззей» у Шахурдина немного (пек лепешки), но на три литра браги хватит. Тщательно застегнув полог «одноместки», он побрел за стариком, цепляясь сапогами за корни медвежьей тропы, удивляясь, как одноглазый в темноте находит дорогу.
За лобастой сопкой роща высоких, белокорых тополей защекотала ноздри смолистым духом, который прорезал винный запах жимолости на высоких кустах. От двух палаток на жердевом каркасе кинулись с лаем две собаки. Старичок цыкнул на них, и они замолчали, холодными ноздрями втягивая запах чужого человека.
Шахурдин закрыл дощатую дверь, и… весь подобрался, напрягся, словно на глубине рванула леску большая рыбина!..
Ярок свет керосиновой лампы на столе. С нар свесились маленькие ножки в красивых торбасах, на которых зелеными, синими, красными огоньками полыхали узоры из бус. Толстые смоляные косы юной эвеночки свесились на крепкую грудь, обтянутую свитером. На коленях красавицы толстая, растрепанная книга. На широкоскулом медном личике маленький рот, как тугой пунцовый цветок. Затаенное любопытство горело в узких глазах, и тут же пряталось за забором, жестких, но очень густых ресниц…
— Внусенька, Алевтина! — ласково обронил старичок.
Шахурдин давно не ел оленины. Крепким душистым бульоном запивая мясо, краем глаза он следил за девушкой, напрочь забыв о словоохотливом старике. Она себя ведет так, как будто Шахурдина и вовсе нет, но потом глянет неожиданно, точно смолой кипящей окатит, и снова в свою скорлупу. От обильной еды и красавицы совсем опьянел Шахурдин.
Он ее, как драгоценного зверя выслеживал, распутывал следы, да не знал, что чернобурка и не петляла, сама себя подставляя под выстрел…
Забравшись в кукуль (спальный мешок из оленьих шкур) громко захрапел старичок.
— А мы что будем делать? — Вдруг севшим голосом спросил Шахурдин.
С каменным лицом она молча указала на свободные нары, застеленные заячьим одеялом, из–под которого торчал клок бурой медвежьей шкуры. Сняв сапоги, он улегся поверх одеяла, странно пахнувшего мимозами. Этот запах почему–то всегда он ощущал в пастушеском чуме или палатке. Железная печка на булыжниках, потрескивая, прогорала, постепенно тускнея в темноте. За тонкой стеной фыркали ездовые олени, привязанные к тополю. Ноги Алевтины возле его головы: нары в палатке буквой «п», она в центре.
