— Да, Россия… — невпопад промолвил Викжель. — Правильно сказано у одного умного писателя, что у нас в России каждый, выходя из ресторана, рискует схлопотать виноградной кистью по морде. И все мы живем как бы в постоянном ожидании этой "кисти по морде". Живем, оглядываясь и озираясь по сторонам. Страшно это. Но, пожалуй, еще страшнее, что мы с этой комбинацией страха, неуверенности, недоверия и напряжения свыклись и почти не замечаем ее. Мы просто не знаем другой жизни и нашу жизнь считаем нормальной и естественной. Целые поколения прожили подобно свиньям, не зная, что живут, как свиньи. И дружно всем миром душили каждого, кто был рядом и думал иначе!
— Викжель!.. Уйметесь вы когда-нибудь? Дайте мне хоть словечко вставить! Налейте лучше по последней и помолчите минутку. Надо же настроить себя перед сном на благодушный лад, а то после ваших мрачных историй такая чертовщина лезет в голову, что вообще никогда не уснешь! Слушайте же, черт бы вас подрал, мой жизнеутверждающий рассказ и не смейте перебивать, а не то…
— А не то что?..
— …я буду смотреть на вас всю ночь.
— Это ужасно… Я нем как рыба…
— Был у меня знакомый мясник. Хороший мясник, образованный. Увлекался идеями Александра Исаевича Солженицына о будущем России и о том, как бы тот ее переустроил, если бы, — не дай Бог! — ему такую возможность предоставили. Мясник, назовем его дядей Взмалтуилом, взвешивая на весах мороженые коровьи кости и выдавая их за мясо высшего сорта, часто с удовольствием рассказывал робким покупателям, что знавал великого русского писателя в те далекие времена, когда они на пару с будущим лауреатом Нобелевской премии топорами крушили леса в Магаданской области.
— И вот, — продолжал я, — когда у меня в холодильнике остался один только арктический воздух, я поплелся к дяде Взмалтуилу, который почему-то благоволил ко мне и всегда выручал, подбрасывая по щадящим ценам килограммчика два-три мороженого мяса. В мясном отделе было пусто и безлюдно, и даже отсутствовал специфический запах протухшего фарша. "Зайди к вечеру, может, что и придумаю", — грустно молвил мясник, неуверенно косясь на напарника — здоровенного детину в грязном белом халате, который дремал, сидя у деревянной колоды, подложив под голову громадный разделочный топор. Захожу, как приказано, к вечеру. Смотрю, сияет мой Взмалтуил, как сорок тульских самоваров. Лезет под прилавок, кряхтя, достает пакет, сует его мне, берет деньги и дружески так похлопывает по плечу, иди, мол, мил человек, до дома, до хаты и варгань себе обед на всю неделю. В предвкушении гастрономических удовольствий, я поспешил восвояси. На кухне, гурмански облизываясь, развернул сверток. Мясо как мясо, красное, с жирком, все как полагается, косточка сахарная, и все такое. Но оно было теплое! От него поднимался легкий парок! Мясо было парное! Я, как был в зимней шапке и шубе, опустился в кухне на пол. Так, сказал я себе, спокойно, спокойно, Андрюшенька… Поразмыслим… До скотобойни верст двадцать… Впрочем, какая там, к черту, скотобойня! В Москве со времен Очакова в магазинах не водилось парного мяса — только мороженое… И тут меня, как громом, поразила догадка, это, значит, на мясо человека забили, потому что другой живности вокруг нет! Эх, дядя Взмалтуил, дядя Взмалтуил, добрая ты душа, не пожалел ты ради друга жирного своего напарника и рубанул его, сердечного, на котлеты и жаркое! Ну, как вам историйка?
— И вы хотите, чтобы я спокойно уснул в обществе людоеда? Кстати, вы его как, этого жирного детину, так, в сыром виде, или сначала обжарили?
— Обжарил…
— Ну, тогда я спокоен, глядишь, до утра доживу. А история что надо — беру на вооружение… расскажу как-нибудь очередной невесте, пусть знает, с кем имеет дело…
— Очень было приятно познакомиться, Овсей Антонович.
— Мне тоже, Андрей Андреевич, приятных вам сновидений.
…Лежа на верхней полке, я смотрел в черное пространство за окном и вспоминал…
Лидочку, которая снова вошла в мою жизнь. Ее мерцающие, как звезды, серые глаза… Молодая, прелестная девушка с грустной улыбкой и привычкой очаровательно кривить губы. И я. Постаревший на тысячу лет…
Господи, о чем это я?.. Какая Лидочка?.. Не схожу ли я с ума? Ведь Лидочка умерла. Умерла давно. И я был тем, кто навсегда закрыл ее прекрасные глаза…
А как же елка у Полховского? А Васечка Бедросов… я же у него оставил Лидочку? Вероятно, я сошел с ума… Ах, как это приятно… Я сошел с ума… Я засыпаю… засыпаю… сошел… завтра я схожу с поезда… сошел… схожу…
… И приснился мне сон. Будто мечется кто-то, может, и я? — на углу Кузнецкого и Неглинки в поисках телефонной будки, потому что этому кому-то — или мне? — надо срочно и всенепременно позвонить брату и рассказать что-то невероятно важное, от чего зависит вся жизнь.
А вокруг проносятся люди с серыми плоскими лицами, гудят черные автомобили и тоже проносятся мимо, шурша по асфальту шинами.
Потом расплывчатая личность, сгущаясь, укрепляет свои внутренние очертания, и мне, до того наблюдавшему за личностью словно со стороны, становится ясно, что это я, взволнованный до отчаяния, мечусь на углу Кузнецкого и Неглинки в поисках телефона-автомата и никак не могу найти его.
Я — во сне — понимаю, что вокруг меня Москва начала двадцать первого века, а номер надо набрать шестизначный, какие были в семидесятые годы двадцатого века, и каких сейчас уже нет. И номер помню. К-4-46-16.
Это телефон квартиры на Мархлевке, где жил тогда мой брат. И хотя брат оттуда давно переехал, и с тех пор прошло больше тридцати лет, я помню этот номер К-4-46-16, будто и не было этих лет, и будто не вылетали эти цифры напрочь из моей головы.
И не смущает меня то, что и аппараты телефонные теперь другие и номера давно стали семизначными и монетки другие — не пятиалтынные, как когда-то…
Знаю я, знаю, что обязательно дозвонюсь — дозвонюсь, чего бы это мне не стоило! — и сообщу брату то важное, от чего зависит и его и моя жизнь.
И вот удача — передо мной свободная телефонная будка! По своей привычке поспешать не торопясь, я уже сделал, было, движение в направлении будки, как (это бывает не только во сне) был обойден на вираже толстой наглой дурой, которая, заняв мой(!) телефон-автомат, тут же начала кому-то названивать.
Не успев вдоволь насладиться досадой, я увидел еще один автомат — телефонную будку старого (о счастье!) образца. Меня не удивило то обстоятельство, что в современной Москве могут оставаться на улицах эти старозаветные сооружения, отдаленно напоминавшие миниатюрные китайские пагоды.
Я вошел внутрь, затворил дверь, и сразу наступила абсолютная тишина, а за окошками беззвучно пробегали люди с плоскими лицами и пролетали бесшумные черные автомобили.
Я стоял в телефонной будке и плакал, номер был набран, раздавались длинные гудки, но на другом конце никто не снимал трубку.
Я стоял, ждал и безнадежно и горько плакал, зная, что брат уже никогда не снимет трубку и никогда я ему не смогу сказать то важное, от чего зависит его и моя жизнь…
Бесконечные гудки становились все громче, громче, громче… И, наконец, гудки слились в один невыносимо громкий и тягучий гул… и я проснулся.
Страшно гудя, на огромной скорости пронесся встречный поезд. Я открыл глаза. Утреннее солнце заливало купе. Я свесил голову вниз. На столике был накрыт завтрак на двоих — дымящийся чай в подстаканниках, а на блюде — огромные ломти белого хлеба с ветчиной и сыром.
— Вставайте, граф, — приветствует меня лучезарно улыбающийся, свежевыбритый Викжель, — вас ждут великие дела! И вытрите слезы, плакать в вашем возрасте…
К*** встретил меня хорошей весенней погодой, более похожей на погоду глубокой, чистой осени, и обилием цветов, которые, казалось, продавались на каждом шагу.
— Не постарел. Но поседел, — оценил мой внешний вид Алекс и, театрально помедлив, прижал меня к груди.
— Я бы чего-нибудь выпил, — сказал я.
— Я бы тоже. Потерпи…
Когда мы разместились в машине с мигалкой, Алекс еще раз взглянул на меня, на этот раз более внимательно, — как бы снимая с меня некую мерку, — и, загадочно улыбнувшись, промолвил:
— Исчезнувший во мраке да уведет во мрак ночной и дщерь свою, и сына своего…
— Аминь! — буркнул я, ничего не понимая.
Пока ехали, Алекс суетился и похохатывал. Видно было, что ему, этому жизнерадостному бабнику, прожоре и эгоисту, приятен мой приезд, который мог внести некоторое разнообразие в его убогое ежедневное жизненное меню.
