Станислав Романов
Дуболомы
Втроем в кабине «газона» было тесновато. Бакин рулил и усердно балагурил, поглядывая то на дорогу, то на сидевшую рядом Любку. Любка на каждую его шутку отзывалась громким визгливым смехом. Между ними явно прослеживалась обоюдная симпатия. Ну, как говорится, совет да любовь.
Стёпа Кривошеин тяжко вздохнул, поморщился, пытаясь унять тошноту. Мутило его отнюдь не с похмелья, что было особенно непереносимо. С похмельем-то справиться нетрудно. Но нет, Стёпу одолевала глубокая экзистенциальная тошнота. Вроде той, что так экспрессивно описана в книжке французского писателя Сартра, и даже хуже – усугубленная суровой отечественной реальностью. Отвращение вызывало буквально все: нагловато-слезливый шансон по радио, бакинские скабрезности про озеленение и осеменение, Любкины поросячьи повизгивания, ее удушливый парфюм марки «Магнит косметик»… Мягкое Любкино бедро было горячее, как печка, чувствовалось даже сквозь джинсы. Однако Стёпа насчет ее щедрого тепла не обольщался. К тому же его собственное либидо после развода пребывало в глубоком пессимизме, увы.
Стёпа поерзал на сиденье, потом опустил стекло в дверце, подставил лицо ветерку. Вроде бы немного полегчало. Но тут он зацепился взглядом за торчавшие вдоль дороги деревья, у которых беспощадная бригада озеленителей спилила все ветки (в терминах департамента благоустройства это именовалось кронированием). Вид у оголенных обрубков был совершенно непотребный. Стёпу накрыло вновь.
Он отвернулся, посмотрел на Любку, цветущую от бакинских намеков. Выдавил через силу:
– Далеко еще?
– Не, – ответила Любка, – почти приехали. Это на Кипячевской, за подстанцией.
– Ты что такой смурной? – осведомился Бакин с ухмылкой. – Никак перебрал вчера?
– Нет, – сказал Стёпа, не вдаваясь в пояснения. Все равно его бы не поняли.
– Тогда зачем такой грустный, э? – спросил Бакин, имитируя кавказский акцент.
Любка хихикнула.
– Просто осточертело все, – признался Стёпа в приступе откровенности.
– Что именно? – не понял Бакин.
– Да все. – Стёпа повел рукой перед собой, как бы обозначая окончательно разочаровавшую его окружающую действительность.
– У-у, – протянул Бакин. – Эк тебя приплющило. Поди всё книжки читаешь по вечерам, да?
– Ну да, – не стал запираться Стёпа.
В однушке, которую он снимал за ползарплаты, телевизора не было. Зато имелась парочка полок с книгами, оставшихся от прежнего жильца. Смартфон с Интернетом Стёпе был не по карману, а ужираться пивом каждый вечер, тупо сидя перед холодильником, было попросту скучно. В общем, за неимением вариантов он приохотился к чтению. Тем более что и в детстве читать любил, правда, потом как-то отвык…
– Во-от, – покивал Бакин, – от книжек твоя печаль.
«А ведь он, пожалуй, прав, – подумал Стёпа. – Зрит, так сказать, в самый корень».
– Ну ничего, доктор Бакин знает одно верное средство…
– После работы лечиться будете, – немедленно прервала его Любка. Она числилась мастером участка, могла и покомандовать, когда нужно. Стёпа с Бакиным были у нее в подчинении. – А сейчас вам дерево спилить надо. Эту заявку мне сегодня закрыть – кровь из носу. Вон там, на Коммунальной, поверни направо.
Бакин свернул, где было сказано. Вдоль дороги потянулся высокий забор из гофрированного железа, над которым возвышались громадные трансформаторы и увешанные гроздями изоляторов опоры ЛЭП. За подстанцией, похожей на секретную базу киношного суперзлодея, был большой пруд, заросший камышом. Город практически кончился. Окраинная улица Кипячевская некогда была деревней Кипячевкой. Да, в общем-то, так деревней и осталась: дома на улице были сплошь деревянные, с огородами и палисадниками.
Департамент благоустройства не жаловал окраину особым вниманием. Деревья тут росли привольно, как им вздумается, руки ретивых озеленителей до них пока не дотянулись. В дальнем конце улицы, возле крайнего дома, стоял большой раскидистый дуб. Часть кроны была жухлая, будто прихваченная преждевременной осенью.
– Туда, к дубу поезжай, – сказала Любка.
– Чего это листья на нем желтые? – поинтересовался Бакин, переключив передачу. – Сохнет или что?
– Молния в него ударила, – пояснила Любка. – Не в первый раз уже. Словно он их притягивает.
– Так нам этот самый дуб пилить, что ли? – сообразил Бакин. – Он же метров пятнадцать поди в вышину. Надо было всю бригаду брать. Вдвоем мы тут целый день провозимся.
– Ничего, – сказала Любка, – справитесь. Остальные городской сквер вылизывают к приезду губернатора. Только вас, охламонов, мне и дали.
Бакин затормозил на обочине у предпоследнего дома, заглушил двигатель. Стёпа отворил скрипучую дверцу, неуклюже выбрался из кабины. Едва не упал – ноги совсем затекли, были как деревянные.
Дом на околице был небольшой, в два оконца. На вид – самый старый на улице: просевшая шиферная крыша, как пруд ряской, подернулась островками зеленого мха. Забор покосился и совсем бы, наверное, повалился, если бы не дуб…
– Руку подай, кавалер, – сказала Любка капризно.
Стёпа, спохватившись, помог ей сойти.
Бакин, соскочив на землю, подошел к дереву, зачем-то попинал ствол ногой, как шоферы пинают колесо машины, подобрал сбитую грозой ветку и вернулся обратно.
– У дуба старого трава некошена, а я, любимый мой, тобою брошена, – пропел Бакин, нещадно перевирая слова и мотив. Вручил ветку Любке с таким видом, словно это был букет роз. Любка опять зарделась. Бакин подмигнул со значением и прибавил: – Эх, Морозова!
Каркнула сидевшая на дубе ворона, за спиной стукнула калитка. Любка оглянулась и мигом спала с лица:
– Ой, мальчики!.. Что сейчас начнется…
Стёпа обернулся, и его пробрала внезапная дрожь. От крайнего дома к ним приближался долговязый седобородый старик. Он брел, опираясь на толстую палку, и, несмотря на ясный солнечный день, был одет в длинный черный бушлат, застегнутый на все пуговицы. Левую бровь и скулу старика рассекал багровый рубец, и было непонятно, цел ли глаз под опущенным веком. Зато другой глаз смотрел ясно и неприязненно.
«Суровый, однако, дедыч, – подумал Стёпа, ежась под тяжелым взором. – Что твой Кудеяр».
– Что вы тут удумали? – строго спросил старик, подойдя вплотную и взирая на троицу сверху вниз. Ростом он был даже выше, чем Стёпа с его ста восемьюдесятью.
Любка попятилась и встала за Бакиным.
– Так это… – произнес Бакин. – Дерево пилить будем.
– Дуб? – уточнил старик.
– Дуб, – подтвердил Бакин.
– Не будете вы его пилить, – твердо сказал старик. – Я запрещаю.
– У нас заявка, – сказала Любка, высунувшись из-за плеча Бакина. Видимо, вспомнила, что она как-никак мастер участка.
– Подотрись своей заявкой, – ответствовал старик. – Знаю я, кто тут подсуетился. Соседи мои ненаглядные, Грязевы, больше некому. У меня с ними давно вражда идет, все на огород мой зарятся. Не иначе хотят со свету меня сжить, всякие пакости чинят. С тобой, Буза, сговорились.
Любка вспыхнула, огрызнулась:
– Какая я тебе Буза, старый пень!
Старик едва заметно усмехнулся:
– А ты думала, не узнаю тебя? Как же, помню я тебя мелкую, как пацанов подговаривала в огород ко мне залезть за яблоками. Бузиновых ты дочка, в начале улицы вы жили, пока в город не переехали.
Любка стала совсем пунцовая, ярче, чем ее модный жакет.
– Морозова я. Попутал ты, дедуля. Видать, на старости лет маразм подкрался.
– Ну, может, теперь ты и Морозова, – сказал старик. – А дуб валить я не позволю, хоть какую бумажку приноси. Нельзя его пилить, особенный он, с тысяча девятьсот шестого года тут стоит, сто тринадцать лет уже.
– Тогда тем более его спилить пора, – не унималась Любка. – Он наверняка внутри гнилой, того и гляди повалится. Еще придавит кого-нибудь.
– Это у тебя самой нутро гнилое! – повысил голос старик. – Не позволю я дуб пилить!
Но Любку мало кто мог бы переорать. Уж что-что, а драть глотку она умела, мастером участка ее поставили не зря.
– Да кто тебя спрашивает вообще! Иди к себе во двор, там и митингуй! Не позволит он, видали бунтаря? Здесь улица, и все, что на улице, относится к городскому хозяйству. Сказано пилить – будем пилить!
Она пихнула отмалчивавшихся Стёпу и Бакина в спины.
– Что встали, охламоны? Особого распоряжения ждете? Или когда работа сама себя сделает?
– Ну ты, подруга, даешь, – сказал Бакин, нарочито ковыряя мизинцем у себя в ухе. – Чтоб дело мастера боялось, он знает много страшных слов. – Хлопнул Стёпу по плечу: – Тащи сюда бензопилу, Степан Иваныч.
Отчество Стёпы было Юрьевич, но он не стал поправлять Бакина, торопливо метнулся к «газону». Хромой старик отчего-то Стёпу сильно тревожил, и он был рад возможности держаться от того подальше.
Забравшись в кузов
