— Сколь же приятно будет всего-то-навсего отобедать за столом, — приветливо произнес он, когда труды его приблизились к почтительно поклонившемуся Роскофу. — Как мне все сие напоминает последний поход! Походы мне легко даются, я чаю, ни разу в оных не простыл, спасибо бабушке, что заставляла обливаться холодною водой с малолетства. А вообще теперь жизнь военная куда как легче, что в казарме, что в походе. Ты, Роскоф, молод, где тебе знать, как мы начинали. Николай с Мишей в сравнении с нами, старшими, баловни! Бывало маневры на морозе, а волосато до корней покрыты помадой, как положено, чтоб коса хорошо лежала… Ох! Мороз помаду-то схватит, иной раз по пять часов к голове ледяная корка прижата. Поди тут, не наживи плеши раньше тридцати лет! Нет, куда вам знать!
— Отец мой покойный был изумительный фехтовальщик, — Платон Филиппович, беспечно празднословя, в действительности впитывал каждое слово Императора и просеивал эти слова сквозь решето в поисках скрытых смыслов. — В своем поколении я таковых не встречал. Для перемен, что раньше созревали столетьями, в новом веке иной раз десятилетий не надобно.
Почти тут же Платон Филиппович мысленно обласкал себя дураком. Надо ж было только что произнести слово «отец»!
Но вроде бы обошлось, в лице Александра не промелькнуло теней.
— Да, и это также, — оживленно продолжил он, опираясь на грабли. — К чему годами выворачивать суставы в позициях, когда палить из пистолета обучаешься за пять минут! И чем совершенней делается огнестрельное оружие, тем меньше решает холодное. Э, да я чую, Фока уж печет мои любимые булки к чаю!
Хлебный дух в самом деле струился из подвальных окон. Первый противень с маковыми булочками уже остывал на окне, там, где только что томилось сырое тесто.
Роскоф обрадовался тому, что Император с голоду позабыл о его особе, устремившись в дом. Всю поездку длится странный его фавор, вовсе не полезный для дела. Но диктовать венценосцу, чтоб перестал отличать заурядного флигель-адьютанта, Платон Филиппович не решился: без того слишком много инструкций. Как говорится, лошадь, и та взбрыкивает.
Показалось ли ему, что выходящий из флигеля Гремушин глядит как-то слишком пристально? Заметил ли еще одну беседу его с венценосцем или уж позже вышел на крыльцо? Да ладно, можно и не напрягаться так сильно, не так оно и важно.
— Для кого это плюшки стынут, а, Роскоф?
— Эта порция уж наверное не для нас, — рассмеялся Платон Филиппович.
— Платоша, будь друг, постереги у дверей, а я сопру одну горяченькую для прелестной малышки Аглаи! — взмолился Гремушин, наклоняясь к окнам.
— Корыстны же ныне чаровницы, я гляжу, цветов им мало! Уволь, старый ты волокита, ребячься без моего участия!
Покинув Гремушина, и впрямь прилаживающегося, как бы просунуть сквозь решетку ручищу, Роскоф направился в сад. Старая скамья под яблоней так и манила подумать хоть о чем-нибудь, не относящемся к безопасности Императора. Поздние пифагорейцы красиво осмыслили предписания акусматиков. Из запрета «не ходи по дороге» было извлечено красивое предписание не следовать общепринятым мнениям. «Не ешь сердце» из пищевых предписаний сделалось предписанием не предаваться тому состоянию, что по-русски зовется «есть себя поедом». Все это, конечно, красиво, только как пробиться через толщу наслоений к грубой правде архаики? Не с потолка же своего меандрового акусматики приказывали ученикам топать по бездорожью обеими своими ногами — и первой обутой правой и первой вымытой левой? На заре своей абстрактная мысль была яростной, как трубный звук.
— О чем так угрюмо задумались, Платон Филиппович, неужто уж слыхали?
Роскоф обязательно поднялся навстречу лейб-медику.
— Смотря о чем, Яков Васильевич. Но, сдается, уж пару часов я прожил без неприятных известий.
Осанистый шотландец многозначительно сморщил свой изрядный нос. Не понимая причин странного приближения Роскофа к августейшей особе, он тем не менее стал держаться с ним на короткую ногу.
— Позволите? — Виллие уселся на скамью, не дожидаясь кивка.
Подавив вздох, Роскоф уселся вновь.
— С полчаса, как курьер прибыл, — охотно продолжил Виллие, получая безобидное удовольствие от превосходящей собеседника осведомленности. — Покуда мы в лесах-то блуждали, в столице-то что творилось! Как изволите помнить, все дела Его Величество оставил на графа…
Платон Филиппович сохранил бесстрастное выражение в лице, хотя всякое упоминание Аракчеева было для него скрипом ножа по стеклу.
— Вот и получается, что власти вовсе нет! Граф-то срочно в Грузино отбыл, все побросал. Любовницу его, Настасью Миткову, дворовые зарезали. Между нами сказать, похоже, что покойница была изрядная мегера. Я видал. Было б о чем горевать: нехороша, ряба, охотница приложиться к домашней наливке. А уж руки распускала чуть что, всю дворню извела. Но граф впал в полное умопомешательство, рыдает, кричит, сам сыск затеял… Его Величество сели писать, чтобы ворочался в столицу, нельзя же… Только будет ли от него теперь толк, в эдаком-то состоянии?
— Что за бред Шекспировский, — с досадою уронил Роскоф. В отличие от лейб-медика, он имел весьма успокаивающий довод против беспокойств: посыльные Сабурова не опередили курьеров, значит, в столице покойно. Но воображение услужливо нарисовало Аракчеева в трагедийных красках, и Платон Филипповича замутило. В отличие от многих, он превосходно понимал природу доверия Александра к Аракчееву. Мнительный, иной раз на грани маниакальности, Александр не доверял действительно ни одному человеку. Кроме, сказал бы любой свитский на его месте, но, по убеждению Платона Филипповича, правило венценосца как раз не имело исключений. В том-то и дело, что в Аракчееве он видел, быть может, не осознанно, не человека, но пса, пса, преданного слепо и грозно, уничижающегося с тем упоением, с коим лижут хозяйскую ладонь… А сколько между тем сил потратилось на этого намыленного буффона, сколько помех чинил он в расследованьи заговора! Туп донельзя, до того туп, что хоть на стенку лезь…
— Шекспира я не читывал, он англичанин, — засмеялся между тем Виллие. — Предпочитаю в свободную минуту перечесть превосходные вирши нашего Роберта…
— Яков Васильевич! — озабоченным голосом окликнул с крыльца Егор Годениус. — Яков Васильевич, скорей, Его Величеству нездоровится!
— Вот те и Бёрнсовы вирши! — Виллие, невзирая на изрядную тучность, вскочил легко, но Роскоф уже бежал вперед него в покои.
В зале, где, за недостатком места в спальне и боскетной, и был недавно сервирован чай для Императора, теперь царила суета. Александр сидел не за столиком, а в креслах. Елизавета Алексеевна, бледная не более обыкновенного, озабоченно хлопотала вокруг него, устраивая в ногах фаянсовую грелку. Вторую держал наготове дежурный офицер, видимо, только что принесший сосуды.
— Вы говорили, Яков Васильевич, когда в руках и ногах холод, немедля согревать, — оборотилась Императрица к лейб-медику.
— Да, Ваше Императорское Величество, холод от конечностей надобно оттягивать, — Виллие тут же начал щупать пульс.
— Да пустое все это, — слабым голосом произнес Александр. — Стоит ли так беспокоиться, Lise? Немного голова закружилась, я даже не ушибся сильно. Роскоф, сие право не по твоей части.
Платон Филиппович поморщился: это выходил первый случай, когда Александр при свидетелях проговаривался о его тайных обязанностях. При скрытном его нраве это более слабого голоса свидетельствовало о дурном самочувствии.
Елизавета Алексеевна не ответила, заботливо укладывая свободную руку мужа на грелку. В лице ее трепетала не тревога, но страстная забота, какую иной раз испытывает к супругу женщина, лишенная забот материнских. Тихохонько, на цыпочках, подбежала юная фрейлина Наталия Полонина с несессером, за которым, видимо, была послана. Аглая Заминкина маячила в дверях.
— Вы пустите кровь, Яков Васильевич? — вполголоса спросила Императрица.
— Подождем, — Виллие все слушал биение пульса. — Необходимо подождать, я не убежден.
Отошед немного, чтобы не беспокоить никого своим присутствием, Платон Филиппович внимательнейшим образом вглядывался в лицо Александра. Оно было бледно, кончик носа даже чуть посинел. Судя по тому, как хмурился лейб-медик, пульс частил. Но более ничего не настораживало. В самом-то деле, венценосец уж не юноша, у мужчин его возраста сердце уже начинает пошаливать.
Виллие выпустил наконец руку. Полонина, белокурая, словно родная сестра Заминкиной, тут же протянула Елизавете Алексеевне еще одну грелку. Император неожиданно закашлялся. Императрица и Виллие обменялись через его голову быстрыми взглядами.
— Я бы, право, лучше выпил еще чаю, — проговорил Александр, откашлявшись. — Что-то в горле немного першит.
