Вот сейчас, кстати, обидно было — и дохляком обозвали, и дебилом. Хотя, судя по всему, мое недоразвитое, по мнению жуткой тетки, состояние ее саму никак не смущало. Она смотрела сейчас на меня, что тот кот на сметану — того и гляди облизнется и сожрет с потрохами.
— Да с какой (непечатно) силищей-то? — возмутился я.
На самом деле мне всегда претили ситуации, в которых я выступал полным дубом или профаном. Я даже в игры компьютерные не играл, если мои друзья к ним приступали хоть на неделю раньше меня, настолько не любил выглядеть олухом в чужих глазах. А тут вдруг такая злость вскипела на эту старуху: вроде вот и по-русски она говорит, а что именно — хрен разберешь.
— Что за явь, что за навь? Что за сила такая? С какого рожна мы все тут голыми ходить должны? Где это тут, в конце концов? За что платить? Что черпать?
Вопросы в моей голове мешались с необычными ощущениями в самых диких пропорциях, превращаясь в ядреный коктейль непонимания сути происходящего. Вся эта жижа из вопросов и ощущений билась о мою черепную коробку и, не находя логического выхода, сама вырывалась из моего рта в виде рваной бессвязной речи. Я начал паниковать, попутно сбрасывая на страшную бабенку весь накопившийся за последние сутки негатив. В процессе я так разъярился, что позабыл о текущем зависимом положении. Я понятия не имел, как вернуться обратно в свое тело, однако остановить словесный понос уже не мог. Нервы они, знаете ли, даже у таких флегматиков, как я, не железные, да и поднадоела мне вся эта бесовщина порядком. Тем не менее странная бабка на мою гневную тираду не рассердилась, даже напротив, с каждой моей новой матерной фразой ее щербатая улыбка становилась все шире. В конце концов, когда я уже выдохся, она задорно махнула рукой — мол, отличная речь!
— Вот и правильно, — похвалила меня старуха, чем еще больше озадачила, — вот и молодец! Уже понял, как отдавать нави свою силушку. Правда, никто тебе права такого не давал — силой чужой распоряжаться!
Вдруг она резко переменилась в лице, вытянулась, став чуть ли не вдвое длиннее, и приобрела совсем уж нечеловеческий вид. Ноги ее срослись в самый натуральный хвост, тело покрылось чешуей, сухие груди втянулись в грудную клетку, а где-то за шеей раскрылся пестрый капюшон. Лицо ее тоже резко вытянулось, показался длинный раздвоенный язык. Если бы не руки ее, я бы сказал, что передо мной сейчас, раскачиваясь на хвосте, стоит самая натуральная кобра. Змеюка дважды прыснула в мою сторону раздвоенным языком, зыркнула своими вертикальными зрачками и на чистом русском прошипела:
— Угомонисссь, сссоколик! Я всссё жже опытнее тебя буду. Да и молод ты еще мне перечить… На колени!
Если б я ещё знал, в чем конкретно провинился, может, и последовал бы ее приказу. Мне же сейчас было так страшно, что я попросту окаменел. Может, потому ни на какие колени перед ополоумевшей змеюкой и не рухнул. Кроме того, я услышал важный нюанс — кобра сказала, что она опытнее меня. Не сильнее, а именно опытнее. Что ж, запомним. Может, эта информация ничего не значит, а может, значит многое.
— Вот и ссславнененько, — прошипела змеюка, поняв, что должный эффект достигнут, и вновь обернулась старухой. — Значит так, родимый, — по-деловому продолжила она свою речь, — ты, верно, никак в толк не возьмешь, что да как тут происходит? Я имею в виду твою стремительно катящуюся под откос жизнь.
Я утвердительно закивал головой, боясь произнести хоть слово. А ну как опять вызову гнев этой змеюки подколодной? Трехметровая кобра — последнее, что мне хотелось сейчас видеть. Ну, не то чтобы голая старуха была много лучше, но все же.
— Так и не перебивай тогда старших. Слушай внимательно, Гришенька, и внемли моим словам — они сейчас для тебя самые важные. Весь этот спектакль, — и она обвела комнату взглядом, явно намекая на предшествующий этому разговору полицейский допрос, — устроила тебе я. И свинью вам, — она задорно улыбнулась, — тоже я подложила. Так вот, летит сейчас твоя жизнь под откос, Гришенька. Вот-вот в острог тебя заберут, сошьют тебе дело премерзкое и повесят на твою головушку пару душегубств, к которым ты никоим образом не причастен. За все это можешь именно мне спасибо сказать, — и она тут же поднесла ко рту свой костлявый палец, поскольку я и вправду хотел нахамить: мол, спасибо, подсуропила. Увидев этот жест, говорить я все же поостерегся, а старуха продолжила свою речь. — Умница, быстро учишься. Молчи, раз уж велено молчать! Так вот, как видишь, сломать твою жизнь мне ничего не стоит. Буквально два раза пальцами щелкнуть, — и она изобразила всем известный жест, — и гнить тебе до конца дней своих в казематах государевых. И это еще в лучшем случае.
— А в худшем? — не удержался от вопроса я.
— А в худшем, голубок, ты и до первого острога не доберешься живым. Откроют воронок на пересылке, а там лишь хладный труп твой лежит. Уж поверь, мне это организовать — что плюнуть. А коли так, то давай-ка уж миром договариваться, слишком уж ты мне дорого обходишься.
— Договариваться — это дело, — согласился я. — Чего ж вы сразу-то с договором не пришли? Коль так, я бы вам, бабушка, давно б все подписал.
— Да кто ж знал-то, что именно ты ее украл?
— Да что украл-то? — я, как мог, изобразил недоумение. Решил я карту из ряда «ничего не видел, ничего не брал, ничего не знаю» разыгрывать до самого конца.
— Вроде и ученый ты, даже по нынешним меркам, а все же туп, как пень… — выдохнула старуха. — Я же говорю: силою ты чужою завладел. Можно сказать, незаконно, вперед наследников. И к тому же не будучи родней по крови. Ты хоть понимаешь, какого она теперь качества мне отойдет? Сколько уже убытков я от тебя понесла, окаянный? Она ж теперь твоим поганым мужским семенем изгажена!
— Сила? — уточнил я, тщетно пытаясь припомнить, когда в последний раз чью-либо силу своим семенем поливал.
— Она, родимая. Сила бабки моей, Варвары.
И тут меня отпустило, все вроде проясняться начало. Стало быть, передо мной одна из родственниц покойницы Семеновой. Я, кстати, и голос ее узнал — видимо, это она вчера стояла у регистратуры, пытаясь к почившей родственнице попасть.
— Эх, бабушка, или кто вы там на самом деле, — я покосился на недвижимую медсестру, в чьем обличии эта старуха по белу свету расхаживала, — так ведь чист я перед вами, аки белый лист. Не брал я у вашей покойницы ничего. Я ее лечить пытался — это да, спасти от преждевременной смерти — тоже было дело. Но чтобы красть у нее что-то, тем более зная, что у нее наследники живые имеются… — и я красноречиво покачал головой. — Тут уж увольте.
— Уволю, уволю, — зло процедила бабка. — Уж не сомневайся. Так уволю — мало не покажется. Ты из меня дуру-то не делай. Чай, не щекотиха я тебе какая…
— Кто?
Бабка только глаза закатила.
— Некогда мне тебя учить, тупень лесной! Знаю я, что в тебе сила бабки моей. Вижу уж ее. Наливается она, сосуд в тебе новый признала. Готовится испить тебя до дна.
— Испить сосуд? — не понял я оксюморон.
— Жизнь испить твою. Коли не совладаешь с ней, она тебя выпьет, как водицу студеную, да в навь уйдет навеки. А мне этого ой как не хотелось бы!
— Понятно. То есть вы решили, раз я вашу бабулю в последний путь провожал, то, стало быть, я и силой ее завладел? А ваша бабушка — она кто? Ведьма? Колдунья? Дэвид Копперфильд? И с чего вы решили, что она именно мне ее отдала, а не другим врачам?
— А я тех двоих уже прочла и все об них узнала. Один вообще во время смерти Варвары не присутствовал, а другой да, был там, но силою не овладел. Там еще третий был, но тот вообще малахольный, его я и трогать не стала. А вот о тебе узнала случайно, по всем книгам ты там не присутствовал. Ан нет — любят же люди приврать в доку́ментах. Оттого я и осерчала на них. Сила, она же как — коли ты ее выпил сразу, то поддается. А если упустил момент, то с нею бороться надобно, иначе служить она уже не станет. Сила она тоже, знаешь ли, волю любит. Но после поняла — невиновен ты, так сама Варвара распорядилась. Ну и решила я теперь иначе действовать. Сам отдашь мне ее силу и жив с того останешься. Еще и награжу тебя, коли по-моему сделаешь.
