Целый день по лесу ходили и затравили волка с волчицею. Привязали их на палку и в село по льду донесли. На лошадях нельзя было везти — боятся лошади волков, даже мертвых. В селе с волков шкуру сняли да на частокол повесили, сушиться и другим волкам в назидание.
Неделя прошла, потом другая, а потом и третья — все тихо было, без происшествий. Вот уже и Рождество прошло, и темнеть стало позже. Как-то перед закатом пошла баба Авдотья, Прохора жена, на Реку рубахи и полотенца в проруби полоскать.
Прорубь эту каждый день открывали, а назавтра она уже льдом затягивалась. Взяла, значит, Авдотья свое белье, палку с железным острием — лед колоть, валенки надела и пошла на Реку. Муж, Прохор, ее дожидаться не стал и спать лег. Под утро просыпается — нет Авдотьи, не возвращалась она.
Пошли ее искать, дошли до проруби, а там лед кровью запачкан, и корзинка с бельем опрокинутая лежит. Одна белая рубаха в прорубь вмерзла, и видно сквозь лед, как ее снизу водой полощет. А от проруби след тянется на ту сторону, будто тащили что-то.
Народ сразу смекнул, что волки, видать, Авдотью загрызли и в лес уволокли.
Только на тот раз уже никто в лес не пошел тело ее искать. Все бояться стали, из деревни после заката не выходят, по домам сидят.
А если днем надо выйти, то вдвоем и с собакой. Терентий не боялся и по лесу ходил один. Мне, говорил, скоро сто лет будет, для простого волка мое мясо невкусное, а Белый Волк меня не тронет. Я завета дедовского с ним не нарушал, на том берегу леса не жег. Мужики таких речей от него слышать не хотели и прогоняли с глаз.
Тут Афоня вызвался в город съездить, силки на волка купить, ружье, пороха и пуль. Город недалеко был, верстах всего в сорока, или чуть поболе. Весной туда дороги хорошей не было, а зимой по санному пути можно было засветло доехать. Афоня обещал, что за два дня обернется. В городе, говорит, заночую, не хочу ночью возвращаться.
Под такое дело собрали по дворам медные деньги, все что были. У наших мужичков денег не бывает, а если и попадет в руки копейка — берегут или в церковь жертвуют. Хорошо наш поп был щедрый, дал два рубля, да еще мужички набрали рубля четыре с полтиной. Сколько ружье может стоить, никто не знал, да решили мужики, что уж не более шести рублей.
Егорка с Афоней попросился ехать, уж очень он на волков злой был. А может, в городе захотел побывать. В нашем-то селе тогда мало кто в город ездил, только на ярмарку, да и то нечасто. Мать Егорку отпускать не хотела, заперла в избе, но Егорка все равно через окно вылез и прибежал, как раз перед отъездом.
Дали Афоне лучшего коня, шубу теплую, деньги в узел завязали, — и отправили. С утра вроде солнце светило, а только за ворота выехали — ветер поднялся. Сперва легонько так дуло, по земле мело. Афоня говорит Егорке: «Через лес поедем, так прямее». Да как по лесу версты четыре отъехали, такая метель поднялась! Снегом в глаза лепит, путь заметает. Еле едут: лошадь в снегу спотыкается, рукѝ не слушается, чуть что назад к деревне поворачивает. Егорка спрыгнул с саней и впереди лошади пошел, тянет ее за уздцы, а Афоня с саней понукает. Два раза чуть не перевернулись. Наконец завязли совсем. Афоня кричит Егорке: «Поворачивай назад, в деревне переждем!» Повернуть-то повернули, а пути назад не видно. Только вот сани тут ехали, а уже все снегом по пояс замело. Егорка путь ищет, по снегу бегает, да где там! В такие буераки заехали, чуть полоз не сломали. Афоня не на шутку испугался: неужто в лесу ночевать придется? А как волки снова появятся? Нет, ехать надо.
К вечеру ветер стих, а снегом все сыпет и сыпет, крупно и часто. И солнце садится. Встала лошадь — ни туда, ни сюда. Вдруг слышит Егорка — колокольчик звенит. Пригляделся — а на хомуте птица сидит и клювом по колокольчику стукает: «Дзинь-дзинь!» Постукнет, и на мальчика смотрит, а потом снова по колокольчику клювом «дзинь»!
«Гляди, дядя Афоня — зеленая желна1. Первый раз зимой ее вижу. Что ж, разве они на юг зимовать не улетают?»
Афоня поежился и говорит: «Не знаю. Эта, может быть, камнем подбитая, или куница ей крыло сломала, вот и не смогла улететь. Не к добру она нам встретилась! Кыш, проклятая!»
«Да подожди ты, дядя Афоня! Смотри, как на нас птичка смотрит, будто сказать что-то хочет».
Тут желна с хомута слетела, пролетела саженей десять и на дерево села впереди. Егорка вожжи взял и тихонько лошади сказал: «Тпрру, родимая!» Лошадь и пошла, как будто ей мешок овса впереди показали.
Как подошли они к тому дереву, где желна сидела, та с ветки снялась и дальше вперед полетела. Тут уж лошади ничего говорить не надо было: сама по снегу потрусила вслед за птицей. Летит впереди желна, мелькает зелеными перьями между деревьями. И будто теплее стало, и снег перестал, и последние лучи солнца сквозь стволы на снег легли и путь осветили. Сани вдруг вниз пошли, и с пригорка на ровное место выехали.
Вот она, Река, и места знакомые! Снег на Реке не такой глубокий и потверже будет. Лошадка резво побежала по льду, а Егорке уж путь показывать не надо. Вот и большая дорога, Рязанский тракт. Когда сани на дорогу выезжали, желна в последний раз округ саней облетела, крикнула что-то по-птичьи: «Глюк-глюк!» и обратно в лес повернула. А Егорка шапку снял и низко ей вослед поклонился.
Едут сани быстро, звенит бубенец, у лошади пар из ноздрей валит, Афонька под шубой спит, а Егорка санями правит и город себе в уме представляет: какой он?
Вот с одной деревней поравнялись, вот другая, а вот и город. Издали увидел Егорка каменную церковь, белую, пятиглавую, с шатровой колокольней, а рядом еще одну, а подале еще много церквей деревянных. Запахло густо, не по-деревенски: телегами, сапогами смазными, мыловарней, торговыми рядами с дичью и соленьями, и еще много чем другим, что и написать-то противно. Как вал земляной проехали с деревянной башней, растолкал Егорка Афоню и спрашивает: куда теперь править?
Афоня был мужик бывалый, сразу нашел постоялый двор с трактиром. Заходят они внутрь — а там дым коромыслом! В деревне-то уже в это время спят все, третий сон видят, а путевые люди только за стол садятся. Тепло в трактире, щами пахнет, квасом и еще чем-то. Сел Афоня за стол, развязал узел с деньгами и велел себе мяса принести вареного, с хреном, пирогов с вязигой, луку и осьмушку вина. Выпил, луком закусил и еще выпил, а потом к горячему перешел. Так наелся-напился, что дышать еле может, кушак распустил и задремал на лавке.
А Егорка сидит в углу, на людей смотрит. Вот волжский купец, с двумя товарищами, вот мордвин мордатый, вот казаки яицкие, а вот казаки черкасские, в широких портах и с усами до пояса. Сидят и трубками длинными дымят.
Тут один из этих казаков встает, к Афоне подходит и по плечу его хлопает: «Здоров, Опанас, бисов ты сын!» Афоня как его увидел, весь встрепенулся: «Никак ты, Богдан? И тебе здравствовать желаю!» Казак своих товарищей подозвал, сели они округ Афони, стали его расспрашивать да трубками своими окуривать. Видать, старые были знакомцы.
Егорка не слышал, о чем казаки с Афоней говорили, да по всему было видно, что Афоня наш казаков давно знал и побаивался. Он уж и вставал, и за шапку брался, а казаки его на место сажают и новую чарку подают. Скоро Афоня от вина раскраснелся, размяк и повеселел. Подозвал Егорку, представил его своим знакомым: «Вот спопутчик мой, Егорка. Его папку волки чуть не загрызли! Хочешь вина, Егорка?» Егорка отказался, а Афоня его к себе притянул и говорит: «Правильно, не пей вина, коли не умеешь, поешь лучше киселька». И к казакам своим вернулся, вино пить.
Ну, как в присказке говорится, хмель карты любит. Только карт у Богдана не было, стали они в зернь2 играть. Сперва на щелбаны, а потом Богдан говорит: «Сыграли бы мы на деньги, да у тебя денег, верно, нет». Афоня рассердился: «Как нет, да я богаче вас!» Взял узелок, в котором шесть с полтиной было, и на стол все деньги высыпал. Зазвенели монеты, по столу покатились, на пол соскочили. Егорка бросился их собирать: «Дядя Афанасий, нельзя! Деньги общинные!», а Афоня засмеялся: «Не знаешь ты, малец, Афанасия! Я проигрывать не собираюсь! Иди на конюшню спать!» И толкнул его в сторону.
Делать нечего, сел Егорка в углу стола и стал смотреть, как Афоня с казаками играет. А под утро ушел на конюшню, в сено зарылся и заснул. Днем проснулся, пошел Афоню искать, а того нету. В трактире люди сказали, что Афоня всю ночь пил и в зернь играл — сперва по гривеннику, а потом и поболе стал ставить. Всю ночь играл, а под утро куда-то поехал и с тех пор не возвращался.
Целый день бродил Егорка по городу, искал Афоню. Да в городе его уж не видали — знать, проиграл все деньги Афоня и сбежал от стыда куда глаза глядят.
Гулял Егорка, гулял, а к вечеру так устал, что еле дорогу назад к трактиру нашел. Зашел и в уголочке сел. Думает, может Афоня все-таки вернется. Смотрит — а черкасские казаки на своем прежнем месте сидят и снова в зернь играют. Бросился к ним Егорка, у Богдана про Афоню спрашивает, а тот его гонит: «Не знаю, где твой Опанас. Я ему не мамка и не жинка, авось не пропадет». И целовальник не знает, где Афоня. Он мне, говорит, пятиалтынник должен за водку! Я его не меньше тебя ищу!
