над Лукерьей высшие силы, соблаговолили отмерить и ей долю человеческого счастья после того, как она вдоволь горя хлебнула? Долго ли продлится то счастье? Проживут ли они с Ильей всю жизнь в любви и согласии и, как в сказке, умрут в один день? Что-то не верилось Лукерье в такое. Чуяло ее сердце: придет час, и бесы отомстят Илье за то, что не дает им вольготно разгуляться, мешает вершить бесовские злодеяния. Да и вообще, известно ведь, что бесы счастливых людей терпеть не могут, из кожи вон лезут, чтобы жизнь таким людям испортить, потому что страдания человеческие – вот главная цель и радость для всякой нечисти.
Напившись, Илья утер ладонью губы, отдал Лукерье пустой туес, обнял ее за плечи и зашептал на ухо ласковые слова. Затрепетало от них Лукерьино сердце, и мрачные мысли тотчас рассеялись, как тучи после грозы. Илья повернулся и пошел обратно к недостроенному терему, часто оглядываясь на нее с улыбкой и… тускнея с каждым шагом. Тускнел не только Илья, но и весь мир вокруг обесцвечивался и терял четкость. Лукерья часто заморгала, надеясь, что от этого в глазах должно проясниться, но вдруг услышала скрип, похожий на тот, с каким вращается старый колодезный ворот. Повернулась на звук. Никаких колодцев поблизости не было. В той стороне стояла дюжина черных, вросших в землю избушек, а среди них на вытоптанной лужайке высилась простая деревенская карусель. Лукерья каталась на такой в детстве вместе с младшей сестрой Анишкой. Анишка тогда только-только говорить научилась и смешно коверкала слова. Карусель она называла «куролесой», не зная о том, что у этого слова был совсем другой смысл. «Куролесить» означало строить козни, дурачиться, чудить. Вслед за Анишкой и Лукерья стала говорить «куролеса» вместо карусели, тем более что катание на ней без дурачества не обходилось. «Куролеса» была любимой забавой всей детворы и редко простаивала без дела. Она тянула к себе, как магнит.
Не то, что эта. Черная и страшная, похожая на виселицу из-за того, что на концах веревок вместо дощатых сидений болтались петли. На нее и смотреть-то было неприятно, не то что кататься.
Скрипело, вращаясь вокруг оси, колесо этой карусели-«виселицы», прикрепленное к верхушке высокого деревянного столба. С обода колеса свисали шесть длинных веревок с петлями, немного не достающих до земли. В одной из петель сидела, держась руками за веревку, какая-то девочка. Расстояние до карусели было немалое, но Лукерья видела, что девочка смотрит на нее. Смотрит, и криво, недобро улыбается, перебирая по земле ногами. Медленно и натужно крутилось колесо карусели – видно, что тяжело было такой малышке вращать его одной. Карусель ведь рассчитана на шестерых. В одиночку и даже вдвоем ее как следует не раскрутить, так, чтобы полететь над землей, – Лукерья хорошо это знала, когда пыталась прокатиться на карусели вдвоем с сестрой. Чтобы хорошо покататься, требовалась компания. Анишке было семь, когда Лукерья видела ее в последний раз, примерно столько же, сколько и девочке, которая сверлила сейчас Лукерью недобрым взглядом.
Колесо карусели вращалось все быстрее, и вместе с этим скрип усиливался, а мир продолжал тускнеть и растворяться прямо на глазах, будто был соткан из тумана и таял под лучами рассветного солнца. Лукерья спохватилась, хотела бежать к Илье, испугавшись, что никогда его больше не увидит, но опоздала: взгляд пронзил пустоту в том месте, где стоял строящийся терем, Илья исчез вместе со всеми мастерами, исчезла и гора пиленого леса – даже щепок на траве не осталось.
Ужас охватил Лукерью, такой же сильный, как в детстве, когда она поняла, что потеряла всю свою семью – бабушку, дедушку, мать, отца и Анишку. Горестный крик уже рвался из ее груди наружу, но застрял в горле, когда девочка на карусели вдруг захрипела старческим голосом:
– Тише, детки, тише,
Рядом бродит Шиша,
Зверем хищным рыщет
И поживу ищет.
Ну а ежели найдет,
Без разбору приберет
Старых, малых, молодых,
Сильных, слабых и больных.
И ни грешных, ни святых
Не останется в живых!
Девочка говорила голосом Лукерьиной бабушки. И эта страшная прибаутка была тоже бабушкина! Откуда она ее знает?.. Лукерья вгляделась в лицо девочки и увидела, что оно сплошь изрезано глубокими морщинами – лицо тоже было бабушкино!
Лукерья завизжала от ужаса, заглушая скрип карусели, и… проснулась. Солнечный свет, льющийся в окно, принес мгновенное успокоение. С улицы доносился далекий, но очень звонкий деревянный перестук, точно такой же, какой Лукерья слышала в своем сне. Она вздохнула, сожалея о том, что жениха и терема наяву ей, скорее всего, никогда не видать, и, откинув одеяло, села на кровати.
В доме было тихо. Наверное, тетя Клава уже ушла в музейный комплекс. Она работала там ткачихой на старинном ручном ткацком стане, причем ее работа заключалась не только в изготовлении полотна, но и в том, чтобы на процесс ткачества могли посмотреть посетители. То есть, тетя в каком-то смысле сама была частью музейной экспозиции. Еще она подрабатывала горничной в купеческом доме-музее, который сдавался постояльцам, и дважды в неделю по вечерам ходила туда делать уборку. Иногда она брала с собой Лукерью, хотя и ворчала потом каждый раз: «Помощи от тебя, как от козла молока. Неумеха, кто ж тебя замуж-то возьмет? Свалилась на мою шею». Лукерья в ответ лишь молча вздыхала: приходилось терпеть, ведь идти ей все равно было некуда. Родной дом в селе Приютово сгорел в пожаре, и все, что у Лукерьи осталось от родителей, это пенсия с нелепой формулировкой «по потере кормильца», которую она полностью отдавала тете. Получив деньги, тетя ненадолго добрела, иногда даже на целый день, а потом у нее вновь становился недовольный и усталый вид. Она часто вздыхала и сетовала на то, что через год Лукерья закончит школу, и пенсию платить перестанут. «Уже перестали бы, – как-то призналась она, – но хорошо, что я упросила на второй год тебя оставить, чтобы ты хоть немного ума набралась». Лукерья на это лишь виновато кивнула. Училась она, и правда, хуже некуда, хотя, по словам учителей, способности у нее были неплохие, а вот с концентрацией внимания дело обстояло худо, Лукерья все время уходила в свои мысли и возвращалась назад только от гневного окрика вроде «хватит считать ворон» или «вернись уже с небес на землю». Но, наверное, учителя жалели ее, зная о том, что она круглая сирота и пережила большое горе, поэтому ставили тройки чаще, чем двойки, и Лукерья вполне могла бы стать выпускницей, а что делать
