меня? Представь, как я себя чувствую, узнав, что была марионеткой, с которой забавлялись двое нелюдей и один злобный колдун!
— А как бы ты поступила, если бы я сказал правду? — спросил Рикхард, пристально на нее взглянув. — Дана, ты плохо представляешь, какой властью обладают людские кровные узы! Помнишь, ты говорила мне о птенцах, которые считают матерью ту, кого увидят первой после вылупления? А у людей не так, вам до зарезу нужно знать, в ком еще течет ваша драгоценная кровь! У ребенка может быть прекрасная и любящая приемная мать, но он все равно пожелает искать ту тварь, которая его бросила, ибо «родная»! И вот теперь вообрази, что бы ты испытала, узнав, что у тебя есть родной, настоящий, живой дядя! Ты не захотела бы его увидеть? Побывать в его доме, расспросить о семье и корнях? А там он быстро залил бы тебе в уши столько елея, что ты уже никогда бы меня не услышала.
— Значит, ты просто его опередил и залил этот елей сам, — горько улыбнулась Дана. — Что же, разумный ход: молодого и красивого любовника девушка охотнее станет слушать, чем едва знакомого дядю. А ведь если подумать, Рикко, я все знаю только с твоих слов! Что если ты и сейчас мне врешь?
— Сейчас-то зачем? — вздохнул Рикхард. — Теперь ты не маленькая испуганная девочка, Дана! Ты знаешь, кто я, и уж точно знаешь, кто ты, и мне нет смысла взводить на Буракова напраслину.
Дана умолкла, спрятала лицо в ладони, потрясла головой, словно отгоняя кошмар. Затем решилась спросить:
— А что же все-таки Бураков делает с ульникой?
— Прежде он стал готовить на ее основе какое-то зелье и продавать его втихомолку, с помощью городского аптекаря. Но делал это понемногу, с осторожностью, а теперь вошел во вкус и, по-видимому, задумал пустить ульнику в широкий оборот — лекарства для стариков, духи для дам, наливки для господ, варенье для детей. Я не знаю точно, Дана, — при Силви он ни с кем об этом не говорил, — но подозреваю, что это лишь очередной способ извести человека по заказу, просто более изощренный. Колдуны такого сорта ничего нового не создают, просто гадят исподтишка, хоть амулетами, хоть зельями.
— То есть, — тихо произнесла Дана, — вы уже не первый день знали о том, что он творит? Но засуетились только когда опасность нависла над вашим проклятым лесом! А пока дело касалось людей — пусть колдун развлекается с живыми игрушками сколько влезет, а вы еще покормитесь объедками от их страха и отчаяния! Черт тебя подери, Рикхард, ты сам-то сознаешь, что вы натворили?
— Да, мы поступили недальновидно, — кивнул Рикхард, — не подумали о том, как все в мироздании тесно переплетено. Но такие пророчества часто приходят, когда уже осталось совсем немного времени. Высшие божества, увы, никому не подотчетны…
— И ты так спокойно говоришь это мне? Говоришь в доме людей, которые боятся ложиться спать? Которые лично знали погибшую от паралича девочку, почти дитя? — прошептала Дана, затем прикрыла глаза и с трудом перевела дыхание.
— Да вы же с Силви чудовища, Рикхард, ты это понимаешь? — сказала она, посмотрев ему в лицо. — Высосете душу, обглодаете кости всех, кто попадется по дороге, и будете дальше порхать лесными мотыльками! У Буракова хоть какая-то идея, запал, цель есть, а у вас что? Столетия, которые вы живете за счет наших душ? Разве этому тебя учил колдун, который вас приютил? Сам подумай, что бы он сказал!
— Вы ничем не лучше нас, Дана, — бесстрастно ответил лесовик. — Тоже трясетесь за свое спокойствие, не вмешиваетесь и не заступаетесь, пока пламя с соседнего дома не переползет на ваш. И старый колдун, пусть он и сделал нам много добра, исключением не являлся. А ты сама? Ведь знала, что Мелания наживается на грязных делах, наводит порчу на людей, урожай и скот, делает привороты, которые калечат душу не меньше, чем яд из ульники! Знала, но оставалась в артели, потому что так спокойнее, там твоя устоявшаяся жизнь, а за ее стенами неприветливый мир. И я не берусь тебя судить, Дана, потому что в этом мире мрак уже победил, и все мы хотим только одного — выжить. Все остальное, увы, непозволительная роскошь.
Дана отвернулась и, не выдержав, тихо заплакала. Рикхард долго не решался подойти, но все же сел рядом и обнял ее за плечи. И хотя она больше не могла доверять ему как прежде, измученная душа волей-неволей откликнулась на эту незатейливую ласку. Девушка зарылась в его рубашку, всхлипнула по-детски и он погладил ее по голове.
— Ты ее любишь? — тихо спросила она.
— Я уже говорил, что подобные слова у нас не в ходу, но что до Силви… Если для ее блага понадобится убить Буракова — я это сделаю. Если для ее же блага будет нужно, чтобы эта гнида жила, — оставлю ему жизнь. А если лес все-таки погибнет, я приму это, если она будет стоять рядом. Понимай это как знаешь, Дана…
— А я?
— А ты подарила мне очень много тепла, хоть я и знал тебя совсем недолго, — вздохнул Рикхард. — Прости, что отплатил такой болью. Но я надеюсь, что у тебя все еще будет хорошо и ты сама выберешь свой путь.
— О чем ты? — удивилась Дана.
— Тебе надо уезжать из Усвагорска, а там решай, как жить дальше. С такими способностями ты легко найдешь призвание, только не разменивайся на всякую дрянь. Я сейчас не о людской морали толкую: прежде всего это разрушит тебя саму.
— А как же здесь? — изумленно спросила Дана, отстранившись и посмотрев ему в лицо.
— Духи по-всякому станут защищать свою вотчину, — заверил Рикхард. — За судьбу людей пока ручаться не могу, но тебя точно надеюсь спасти. Поторопись, Дана: до исполнения пророчества осталось немного, да и Бураков не станет сидеть сложа руки. Усвагорск не так уж огромен, чтобы человек мог в нем раствориться.
— Ты вправду меня отпускаешь? — прошептала девушка.
— Это лучшее, чем я могу тебя отблагодарить, — сказал лесовик, и они невольно прильнули друг к другу, прижались щеками — у Даны она была совсем влажной от слез. Отпустив ее, Рикхард добавил:
— Надеюсь, что беда минует и тогда ты сможешь вспоминать обо мне хоть с толикой теплоты.
— Я все равно тебе благодарна, — заверила Дана. — Счастье и боль всегда бродят рядом, и здесь я испытала и то, и другое. А осталась бы в Дюнах — было бы уныние в артели, супружеская лямка, одиночество и ничего своего.
— Ты прекрасная девушка,
