пожарить ему. Сам наестся, а жене что осталось, ежели оставалось чего. Петьке и вовсе ничего не доставалось — однажды Нюрка пикнула, что брату тоже есть что-то надо, так он нагайку достал да отходил ее от души, заявив молодой жене, что он брата ее кормить не собирается, помрет — туда и дорога.
Стала Нюрка тайком от мужа еду прятать да себе да Петьке готовить. Где кусочек мяса отрежет, где крупы горсточку отсыпет, а как тот из дома уйдет, и сварит чего. Так и жили. А вскоре Нюрка понесла. Муж, как узнал, и вовсе жену лупить стал смертным боем. Петька, глядя на то, пытался ругаться, а что он сделать-то мог, калека немощный? И ему доставалось. Виктор Егорыч Петьку бить старался по плечам, голове да лицу — чтоб чувствовал, да запоминал, что хозяину слово поперек сказать нельзя. Да Нюрке у него на глазах еще добавлял — чтоб оба место свое знали.
Как пришло Нюрке время рожать, спряталась она в бане. Повитуха-то к ней не пошла, побоялась. Двое суток мучилась страшно, но родила дочь. С трудом, с болью адской, с муками страшными. Все это время Петька без воды да еды лежал, мокрый да грязный. Тока Нюрка с дочерью в дом вошла, как муж с нагайкою к ней кинулся — воняет от братца твоего, убирай его из дому. Отлупил Нюрку как следует, та только дочь новорожденную прятала, но все одно и ей досталось. Жалеть жену и дочь, а уж тем паче брата жены, калеку беспомощного, Виктор Егорыч не собирался.
Прожили они так-то еще года два. За то время Петька приноровился с бересты всякое делать — хоть чуть сестре помочь. Да стул они с Нюркой удумали — Нюрка ножки-то чуть подпилила, да колесики махонькие Петька к ним приладил. Палки прибил по бокам, чтоб вбок не упасть, да веревку — привязывал себя, чтоб вперед-то не завалиться совсем. Петька похудел сильно, совсем легкий стал, так Нюрка с ним теперь справлялась — на стул его сволокет, сесть поможет, да на улицу вывезет — и брату радость, и ей облегчение великое — хоть постель вымоет да высушит, да постелет как следует.
К тому времени Нюрка еще одну дочь родила. Разрывалась между детьми, братом и мужем. Не единожды, сжимаясь в комок под его тяжелыми ударами, женщина жалела, что замуж за него пошла. И всякий раз покорно молчала — лишь бы дочерей да брата не тронул, бить не начал, хотя и им доставалось тоже. Детям — за то, что плакали, а Петьке — чтоб и пикнуть не смел.
А весной раннею, тока снег сходить начал, царь-батюшка от престола отрекся. Скока шума было! Виктор Егорыч и вовсе возлютовал. Ходил мрачный, как сыч, со службы приезжал пьяный, едва из коляски вываливался, но даже тогда Нюрку нагайкой стегануть умудрялся — на большее-то сил не хватало. А ежели почти стрезву возвращался — тут беда была.
Олька, старшенькая, бегом к Петьке бежала да за него пряталась, словно мышь, боясь отцу на глаза показаться. Нюрка малую совала куда-никуда, но лишь бы подальше — чтоб не пикнула. Петька на своем стуле старался повернуться так, чтоб Ольку прикрыть, ежели что. И все затихали, будто мыши, со стенами слиться старались. Но не помогало. Нюрке, конечно, больше всех доставалось. Ну, да она и специально его на себя отвлекала, когда видела, что глаза у мужа сужаются да кровью наливаются, когда на брата глядел. Вот тогда возьмет, да сронет горшок, или ухватом об пол грохнет. Муж забывал про детей и брата, и на Нюрку начинали сыпаться удары. Спустив пар, Виктор Егорыч отдыхать изволил.
А в самом начале мая расформировали жандармерию. И Виктора Егорыча со службы уволили. Вот тогда для Нюрки начался настоящий кошмар. Витька пить стал не просыхая. На службу боле не ходил, на работу не устраивался — по первости с себя одежу продавал, потом из дома все мало-мальски ценное таскать да продавать принялся. Дошло до того, что чугунки стал продавать, лишь бы перевара купить, который он самогоном звал.
Нюрка только за голову хваталась — что делать, как жить? Есть-то он требовал, да детей кормить надо, да брата… Совсем у нее уж сил не было. Родила сына, да слабенького совсем, как и выжил-то, не понятно. Металась Нюрка из последних сил, чтоб хоть какая еда детям была. И выхода не видела. И все чаще и чаще на веревку поглядывать стала — повеситься, и дело с концом, потому как терпеть сил боле уже не было. Только дети да брат останавливали — не станет ее, совсем их Витька со свету сживет.
Прошло так еще с пару лет. Еще один сын у ней народился. Чудом и выжила тогда. Всех детей в муках страшных рожала, со всеми кровью исходила, а с Сереженькой особенно. Неделю в бане провалялась. Хорошо хоть, Олька подросла, уж пять годков ей тогда было — она хоть Петьке воды да хлеба кусок подать могла, да малым того же сунуть. И к матери забегала, тож попить давала, да младенца подала от ног, да к сиське положила.
И вот пошла как-то Нюрка в погреб, взять репу последнюю. Туда-то спустилась, а он возьми, да обвались. Ремонтировать-то его никто не ремонтировал уж сколько лет, вот подпорки-то и прогнили да обрушились. Так Нюрку там и похоронило. Виктор Егорыч-то дома пьяный спал. Петька увидал, что погреб ухнул вниз, понял, что провалился, да давай кричать, звать его. Сам-то сделать ничего не может. Олька прибежала на его крики, узнала, к отцу кинулась со слезами, хоть и боялась его до смерти.
Вышел Виктор Егорыч во двор, потягивается, зевает.
— Чего разорался, убогий? Где сестра твоя шляется? Пошто стол не готов доселе? — мрачно глядя на Петьку и пытаясь нащупать на бедре нагайку, лениво проговорил Виктор.
— Завалило Нюрку в погребе! Погреб рухнул! Там она! Откапывать надо, не то задохнется совсем, — закричал Петька, плача. — Вон там лопата! Откапывай ее скорее!
Испуганная Ольга подбежала к Петру и спряталась за ним.
— Оленька, беги по соседям скорее, — достав ее из-за кресла и взяв за плечики, торопливо заговорил Петька, — скажи, мамку засыпало в погребе, помощь нужна, не то помрет. Беги, дочка, беги быстрее! Зови всех сюда! — и, подтолкнув девочку к выходу, мрачно уставился на Виктора. — Ну чего застыл, барин хренов! Бери лопату да копай! Помрет Нюрка, кто тебя кормить-то станет?
Виктор Егорыч задумчиво
