Я хотела было позвать на помощь, но слова не шли из горла, невидимые ноги оседлали меня, колено ударило в живот, грудь прострелило ужасной болью. Я боялась, что призрак протаранит мое тело насквозь, раздерет меня пополам, и уже заподозрила, что настала моя последняя минута; руки сжимали горло все крепче, дышать стало нечем, в глазах все гуще темнело.
Затем раздался оглушительный негодующий рев, призрака сдернуло с меня, и я услышала вопль, женский вопль, — второй призрак оттолкнул ее к стене и сбросил через перила; я отчетливо расслышала, как тело кубарем катится по ступеням, а затем повисла тишина — мертвая тишина.
В воздухе поплыл аромат корицы. Я больше не могла удерживать себя.
— Папенька? — закричала я. — Папенька, вы здесь? Папенька, это и вправду вы?
Но ничто не нарушило безмолвия. Оба призрака словно исчезли. Я откашливалась, но горло ужасно саднило, и болела грудь. Быть может, что-то у меня внутри разорвалось, в эту самую минуту некий священный сосуд незримо плещет кровью, и это кровотечение меня прикончит. Что ж, с этим ничего не поделаешь. Я оставила детские чемоданы на площадке и устремилась наверх, к себе в спальню.
Я бежала по коридору, и картины на стенах одна за другою соскакивали с гвоздей и падали, отчего я всякий раз вскрикивала и прибавляла шагу. Одна полетела мне в лицо, промахнувшись на считанные дюймы, и я помчалась еще быстрее, распахнула дверь и захлопнула за собою, гоня прочь мысль о том, сколь мало значения это имеет: двери призраку не помеха. Быть может, она уже здесь. Поджидает меня.
Но в спальне было тихо. На меня накатил новый приступ кашля, а когда он миновал, я села на постель, раздумывая, как поступить дальше. У меня была одна надежда. Быть может, призрак атакует меня столь яростно, что второй призрак, мой папенька, прекратит ее существование. Я даже не знала, возможно ли это. Ее убили один раз, и она осталась в мире живых; а вдруг второй раз ее и не убьешь? Вдруг с тех пор она бессмертна? И откуда мне знать, что папенька сильнее, чем она?
От громоподобного рева оконная рама сорвалась с петель, вовсе вылетела из дома, с грохотом рухнула с третьего этажа, и звон стекла, разлетевшегося на тысячу осколков, едва не заглушил воя ветра и крика, сорвавшегося с моих уст. Спальня моя открылась стихиям. Я кинулась к двери, ища спасения, но меня оттолкнуло назад, и оба призрака едва меня не расплющили — я очутилась между ними, лицом к Сантине, спиною к папеньке. Я закричала, вырываясь, но они были слишком могучи, и то была нечеловеческая мощь, однако я, слабейшая из нас троих, как-то умудрилась выскользнуть, добралась до двери, вылетела наружу и захлопнула дверь. Коридор лежал в руинах. На полу валялись разбитые картины, ковер содрали с пола, перекрутили и разорвали на куски. Обои шелушились, и гниющая, влажная каменная громада стен истекала некоей первобытной жижей. Очевидно, что Сантина рассвирепела, ибо я не желала умереть; теперь она вознамерилась уничтожить все. Если я желала ее разъярить, я своего добилась. Я домчалась до конца коридора и распахнула дверь, не зная, куда бежать дальше.
За потайной дверью мне предстояла лестница, а затем еще две.
Одна вела на крышу, куда отправляться небезопасно, другая — в комнату к мистеру Уэстерли. Я горестно возопила. Мне не следовало сворачивать сюда. Надо было вернуться на площадку и бежать во двор. Сильнее всего, всего ожесточеннее призрак бесновался в доме. Чем дальше от дома, тем надежнее. Я обернулась на дверь своей спальни — там раздавался ужасный рев, воинственные крики, но я заподозрила, что, минуй я дверь снова, она почувствует меня и я окажусь посреди поля боя, откуда могу и не вернуться живой. Внезапно обретя решимость, я развернулась, взбежала по лестнице, распахнула дверь на вершине и поспешно захлопнула ее за собой.
В тишине комнаты хрипел мистер Уэстерли. Я прижалась ухом к двери и прислушалась, понуждая себя сдержать слезы, переводя дух, а затем, набравшись мужества, обернулась к телу на постели.
От жалости у меня екнуло сердце. Предо мною лежала страшная оболочка человеческого существа. Руки застыли поверх одеяла, ладони распухли, нескольких пальцев недоставало, от других остались одни культи. Лицо его не походило на лицо. Он был почти совершенно лыс, искореженный череп превратился в сплошной неисцелимый кровоподтек, а левый висок и щеку диковинным манером перекосило, и взгляд мой отказывался на них сосредоточиться. Левый глаз выбит; вместо него зияла багрово-черная дыра. Правый глаз, как ни странно, остался цел, ресницы его и веки были единственной человеческой чертою этого человека; зрачок в голубой радужке пристально, живо вперился в меня. Нос в нескольких местах сломан. Зубы выбиты. Губы и подбородок срослись в сплошное месиво, и неясно было, где естественная краснота губ превращалась в противоестественно алый подбородок. Кусок челюсти вовсе отсутствовал, и я видела эмаль, видела кость. И однако, невзирая на весь этот ужас, меня переполняло одно лишь сострадание. Жесточайшее злодейство его жены, думала я, — дозволить ему выжить в подобном состоянии.
Душераздирающий крик сорвался с его губ, и я зажала рот рукою, не в силах слышать такую боль. Он снова застонал — точно взревел смертельно раненный зверь; мне почудилось, будто он тщится что-то сказать. Но голосовые связки пострадали, и слова, хотя исторглись из горла, вышли почти неразборчивы.
— Мне так жаль, — сказала я, шагнула к нему и взяла его за руку. Мне было безразлично, какова она на вид, какова на ощупь; этот человек отчаянно нуждался в человеческом прикосновении. — Мне так жаль, Джеймс. — Я назвала его по имени, невзирая на разницу наших положений; мне казалось, что по крайней мере в этой комнате мы равны.
Стон его стал отчетливее; я чувствовала, как он изо всех сил борется с собою, дабы я его поняла. Голова его оторвалась от подушки, стон повторился. Я склонилась ближе, пытаясь разобрать слова.
— Убей меня, — с трудом выдавил он; от усилия он задохнулся, на губах выступила пена. Я отшатнулась и затрясла головой.
— Я не могу, — в ужасе сказала я. — Я не могу вас убить.
Из уголка губ просочилась струйка крови, поползла по щеке. Я глядела в страхе, не понимая, что делать, и тогда он приподнял руку и с огромным трудом поманил меня.
— Иначе нельзя, — прохрипел он. — Разорви связь.
И тогда я все поняла. Он привез ее в Годлин-холл. Здесь он женился на ней, дал ей детей. Она хотела убить его, но ему удалось выжить. Он мало чем отличался от трупа и, однако, продолжал дышать. А пока он дышал, ее бытие длилось. Жить либо умереть они могли только вдвоем.
Я вскрикнула, в отчаянии воздев руки. Отчего мне доверено сослужить эту службу? Что натворила я, чем провинилась? И все же, невзирая на сомнения, я уже озиралась, ища предмет, что прекратит страдания этого человека. Раз уж мне суждено стать убийцей, пусть все закончится быстро. Я велела себе вовсе перестать размышлять. Это чудовищный поступок, преступление против Бога и самой природы, но размышлять нельзя — иначе я рискую передумать. А надо действовать.
На кресле в углу, на кресле, где, надо полагать, обыкновенно сидела миссис Ливермор, лежала подушка. Подушка, что подпирала ей спину и дозволяла пару минут отдохнуть. Подушка даровала ей утешение; пусть она дарует утешение и Джеймсу Уэстерли. Я взяла эту подушку и обернулась к нему, крепко сжимая ее обеими руками.
Его единственный глаз закрылся, и я увидела, как тело его содрогнулось от облегчения. Вот-вот все закончится. Он вырвется на свободу из этой живой смерти. Я стану ему убийцей и спасительницей. Я приблизилась, подняла подушку, готовясь надавить ему на лицо, но не успела даже опустить рук — дверь распахнулась, вовсе слетев с петель, и в комнату ворвалась сила, с какой я не сталкивалась никогда прежде.
Я словно очутилась посреди урагана. Всякая пылинка, всякая вещица, что не была прибита к полу, взмыла в воздух и завертелась вокруг меня. Даже кровать мистера Уэстерли поднялась и закачалась; в комнате раздался вопль — вой банши, будто разом вскричала тысяча потерянных душ. Я попятилась и покачнулась, стена у меня за спиною подалась, изрыгая камни в ночь, и спустя мгновение комната на вершине Годлин-холла совершенно открылась стихиям. Я глядела вниз, на двор, балансируя на краю, и тогда рука — ах, как хорошо я знала эту руку, все мое детство она сжимала мою ладонь, тысячи раз вела меня в школу и из школы — втащила меня назад, отволокла к другой стене, к двери, сквозь которую приходила и уходила миссис Ливермор, и я рванула эту дверь на себя и бросилась на лестницу.
Казалось, этой лестнице не будет конца. Я не постигала, как может там быть столько ступеней, и, однако, вдоволь по ней покружив, очутилась в темноте ночи у стены Годлин-холла. Я вновь стояла на земле, сама не веря, что еще жива. Я кинулась к конюшне Хеклинга, но Хеклинга, разумеется, не было; он уже, вероятно, прибыл к мистеру Рейзену, доставил мое письмо и возвращается, лошадь трусит по дороге, а кучер бубнит себе под нос, раздосадованный моей ночной корреспонденцией. Я распахнула дверь, но затем передумала. Какой смысл входить? Разве я хочу спрятаться? Прятки мне не помогут. Я здесь не спасусь.
