[7] Имя Виталий появилось от латинского прозвища Vitalis, которое дословно переводится как «жизненный» или «Дающий жизнь».
[8]Осознанное понимание внутреннего мира или эмоционального состояния другого человека, способность воспринимать эмоциональные состояния «напрямую», даже без контакта с человеком; транслировать свои эмоциональные состояния другому человеку; умение определять правду и ложь при общении с человеком и многое другое
[9]Кинокомедия, лидер советского кинопроката 1973 года (свыше 60 миллионов зрителей), снятая по мотивам пьесы Михаила Булгакова «Иван Васильевич». В основе сюжета — рокировка во времени, когда из-за сбоя в работе машины, изобретённой инженером Тимофеевым, московский управдом Бунша вместе с жуликом Жоржем Милославским перемещаются в XVI век, а царь Иван Грозный попадает в XX столетие.
Глава 1
Глава 1
Стылым зимним утром, столь ранним, что в бездонной чаше небес еще сияли далекие огоньки звезд, мужчина творил молитву. От истовых поклонов его то и дело тревожно вздрагивали огоньки витых свечей перед образами, а по углам Крестовой комнаты скользили тени — но молитвенник не замечал ничего. Ни трепета огня в свечах и лампадках, ни прохлады от пола и стен, хотя был он в одном лишь исподнем из тонкого полотна, да грубых веревочных сандалиях.
— Владычице Преблагословенные, возьми под свой покров семью мою…
Рвано вздохнув, дважды вдовец наложил крест и согнулся в смиренном поклоне, продолжая шептать молю небесной заступнице, наипаче всех почитаемой и прославляемой на Руси.
— … и мы купно и раздельно, явно и сокровенно будем прославлять имя Твое Святое всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Пресвятая Богородице, спаси нас!
Громкая молитва перемежалась с тихой, временами наступала полная тишина, вновь сменявшаяся новой молитвой… Лишь когда за узкими оконцами начало светлеть, рано поседевший мужчина медленно поднялся с колен и осел на узкую лавку, не смея поднять взгляд на образа. Долго молчал — и наконец тихо-тихо обронил, веря, что слова его не канут в безвестности:
— Ведаю, азмь есть грешник великий. Ты, до седьмого колена карающий детей за грехи отцов их… Весь я в руце твоей: казни меня, Господи! Молю, не забирай…
Посидев еще немного в предрассветном сумраке и тишине, богомолец вздел себя на ноги, подхватил в руку неразлучный посох и, перекрестившись на прощание, медленно двинулся на выход из Крестовой комнаты. Несколько десятков шагов, с каждым из которых согнутые бедами плечи распрямлялись, а взгляд наливался властной тяжестью — и вот, в свои покои вступил Великий государь, царь и Великий князь Иоанн Васильевич всеа Руси. Обрадовано повскакали с лавок придремавшие в тепле верные поплечиники, засуетилась доверенная челядь, готовая выполнить любое пожелание хозяина — тот же, остановившись посередке Спальни, уперся глазами в одного из своих ближников, выделявшегося из всех жгуче-черной ухоженной бородой:
— Что, собрались долгобородые?
Лихой воевода и ближной боярин Алексей Басманов коротко поклонился, подтверждая:
— Да, Великий государь.
Помолчав, царь коротко глянул на другого ближника, что даже в расветном сумерке выделялся крепкой фигурой и яркой рыжиной волос — уловив внимание правителя, глава Сыскного приказа тут же шагнул вперед:
— Все спокойно, царь-батюшка…
Раздумчиво пристукнув булатным наконечником посоха о массивную дубовую плаху пола, Иоанн Васильевич милостиво кивнул:
— Отсутствие дурных вестей само по себе есть благо.
После чего, отвернув лик в сторону челяби, негромко обронил:
— Облачаться.
Ранее, пока правителя готовили к выходу, его развлекали разговорами ближники, заодно донося наиболее срочные и важные новости — царские гонцы скакали в Москву со всех уголков обширной русской державы, и частенько среди донесений попадались весьма занимательные, способные порадовать сердце сорокалетнего Великого князя… А тут ведь как: кто успел вперед прочих донести хорошую весть, тому и награда! Ныне же — не рисковали. Из молельни царь временами выходил в таком «добром» настроении, что от подножия трона можно было в одночастье поехать в опалу «за пристава», или того хуже, отправиться бессрочно махать кайлом в северные каменоломни, добывая там розовый, красный или светло-серый гранит для украшения града Московского. Крепкого камня нынче требовалось мно-ого!!!
— А что людишки? Идут?
Встрепенувшись, Скуратов-Бельский поспешил подтвердить:
— Храмы Божии полны богомольцами — день и ночь истово молятся за здравие Димитрия Иоанновича и Иоанна Иоанновича… Все харчевни и странноприимные дома битком забиты, у посадских мужиков даже и все хлева насельцами позаняты!
Вдевая руки в проймы легкого бархатного кафтана, и глядя на подносимую ближе короткую ферязь с золотым шитьем, Великий князь Московский едва заметно посветлел лицом:
— Молятся?..
Подождав, пока на его груди устроят большой крест с драгоценными каменьями, и увенчают главу шапкой золотого шитья с малым крестом на самой маковке, Иоанн Васильевич повелел Басманову:
— Найди Никитку Захарьина-Юрьева, передай слово мое: всех, кто молю возносит к Престолу Небесному за сынов моих, обогреть и накормить от казны.
Не глядя, протянул руку в сторону и тут же ощутил в ладони шероховатую поверхность посоха; перекрестившись на темные от времени домашние образа, правитель Русской державы отправился вершить дела государьские… Верней сказать, почти отправился: выйдя из своих покоев, он миновал несколько темных коридоров и вдвое больше постов Постельничей стражи и в полном одиночестве зашел в покои старшего сына, довольно быстро добравшись до его Кабинета, переделанного в домашнюю лечебницу. Воздух в ней был свеж и вкусно пах чем-то неуловимо-приятным, вдоль стен на полках блестели стеклом разнообразные склянницы и пузатые бутыли — середку же занимало ложе со старшим и средним царевичами, вот уже второй месяц пребывающими словно бы в смертном сне. Рядом с братьями на узкой лавочке прикорнула измученная ночным бдением царевна Евдокия; с другой стороны царская целительница Дивеева осматривала и словно бы оглаживала Иоанна Иоанновича, медленно ведя ладонями над покалеченной ногой — исполосованной сначала медвежими когтями и клыками, а затем изрезанной лекарским ножом… Привычно перекрестившись на иконы, родитель с тенью надежды спросил:
— Как они, Домнушка?
— Без изменений, Великий государь.
Вопрос и ответ превратились для них во что-то вроде ритуала: поцеловав среднего сына в теплую (и чуточку щетинистую) щеку, отец присел на ложе старшенького. Вздохнул, боязливо прикасаясь к нагому предплечью и нежно его поглаживая:
— Высох…
По телу прошлась едва ощутимая волна тепла, и почти одновременно с ней за спиной негромко скрипнула дверь: на смену уставшей сестре пожаловал отдохнувший царевич Федор. Неслышно ступая, младшенький подошел под родительское благословение, затем подхватил сестру на руки — та же, лишь сонно плямкнула губами, пока ее уносили в Спальню на попечение челядинок.
— Домнушка, так и не придумалось ничего?
Прикрыв отдельным покрывальцем ногу Ивана-младшего, целительница перешла к его груди, тоже помеченой когтями — правда, в сравнении с ногой, эти рубцы только смотрелись страшно, а так-то уже и бледнеть начали, сливаясь со здоровой кожей.
— Нет, Великий государь. Как наставник связал себя с братом, я смутно догадываюсь. Как в глубокий сон Ваню отправил, тоже примерно поняла — но ни самой такое повторить, ни назад все обернуть… Не по моему разумению сие, да и не осилю подобное.
— Это не целительское умение.
Голос неслышно вернувшегося Федора тихо прошелестел по Кабинету старшего брата.
— Нас, батюшка, в нежном возрасте Митя научил защищаться от… Недобрых людей.
Намек на свою вторую жену-черкешенку, ныне покойную, и ее наглых родичей и свитских (тоже большей частью отправившихся вслед за Марией Темрюковной), глава семейства уловил. А уловив, недовольно нахмурился: к чему сейчас ворошить прошлое⁈
