— Якубович отказался, — рубанул с плеча Пущин. — Сидит у себя на квартире.
— А Булатов на месте? — лицо князя потемнело. — Он может поднять вместо Экипажа лейб-гренадер! С тех пор как они вынесли его на руках раненым, они, кажется, и теперь не спустят наземь. Надобно срочно послать к Булатову…
— Булатов… Весьма похоже, что и Булатов отказался также. Сейчас Оболенский ездит по казармам.
— Но какой смысл поднимать солдат, если никто не берет Зимний? Это же основа всего плана!
— Стало быть, станем перестраивать план на ходу, — в отличие от Трубецкого, Рылеев был собран и деловит, словно у себя в конторе. — Поднимем солдат, а там уж видно будет.
— Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две?[39] — возразил Трубецкой.
Некоторое время они стояли молча: три головы многоглавого заговора. Трудно было бы нарочно подобрать людей столь различных. Элегантный лев большого света, Трубецкой был некрасив, некрасив на грани уродства. Фамильный очень длинный тонкий нос тянулся от неимоверно широких скул к небольшому узкому подбородку, губастый рот был неправильной формы. Глаза казались чуть навыкате, волоса были редки и рыжеваты. Вовсе неэлегантный Иван Пущин был рядом с ним мешковат. По-мордовски плоский в лице, темно-русый, с невысоким лбом — он глядел мужиком, наряженным в сюртук. Но во внешней его простоватости ощущалась какая-то покойная надежность, небольшие карие глаза глядели проницательно. Смугловатый красавец Рылеев вроде бы выигрывал от соседства обоих, но чрезмерная подвижность его лица и резкость его жестов преимущества наружности умаляли.
— Выйдет больше. Непременно должно выйти больше, — убежденно произнес он, похрустывая длинными пальцами.
— Так мы на вас надеемся,[40] — веско проговорил Пущин, адресуясь к Трубецкому.
— Я… ну да, безусловно. — У Трубецкого словно занемели губы, говорить вдруг сделалось трудно. Это провал, отчаянно билась в голове мысль. Хаос вместо плана, самое худшее из всего, что могло произойти. Во что все это может вылиться? А ежели не удастся после обуздать войска и чернь?
— Тогда до встречи у Сената! Собираем силы там.
Рылеев и Пущин отбыли. Трубецкой еще долго, к полной растерянности прислуги, стоял около египетского льва, глядя на затворенные двери.
…Князь Евгений Оболенский сновал по городу, словно взбесившийся челнок. В Гвардейский Экипаж, в казармы к измайловцам, в Московский полк, к Таврическому саду, где стоял второй батальон преображенцев. Повсюду встречало его деловитое спокойствие, характерное для подготовки к большим действам. Нигде ничего! Долетел слух, будто в казармах конной артиллерии взяты под стражу трое младших офицеров — да и то не разбери поймешь, свои или просто вовремя не явились. Ткнулся в казармы — внутрь не пускают. Новое дело! Нелегкая, ах, нелегкая! Неужто все пропало?!
Зряшно подъехали к казармам, уже к московским, и Рылеев с Пущиным. Их встретили запертые ворота.
— Но ведь Миша-то Бестужев там, внутри! — в отчаяньи воскликнул Рылеев. — Что ж он, бездействует, что ли?!
Но Михаил Бестужев не бездействовал.
— Ребятушки! Все обман! Нас насильно присягать заставляют! — отчаянно кричал на стылом казарменном дворе Щепин-Ростовский. — Константин Павлович вовсе не отказывался! Он в цепях теперь, у себя в Варшаве! Младший брат оказался злодей старшему! А Его Высочество шеф полка за четыре станции задержан, тоже в цепях! Не пускают его сюда, не хотят, чтоб он вам правду сказал!
Щеку Михаила Бестужева дернула злобная гримаса. Ах, только б нелегкая не принесла проклятого тезку! Хоть на часок бы ему еще задержаться в дороге, хоть бы сани, что ли, опрокинулись! Ах, чертов Кушелев! Пора было, однако, подсоблять Щепину: тот уж хрипел.
— Ребята! — Закричал он пронзительно. — Целовали мы крест и Евангелие Государю Императору Константину Павловичу! Целовали или нет?!
— Да что там, понятно, целовали!
— Целовали крест!
— Всю правду говоришь!
— Так на что ж нам другой-то Государь?! — перекрывая разнобой солдатских выкриков, еще повысил голос Бестужев. — Нешто два Государя бывают?!
Бывают, мелькнула в голове вдруг ненужная мысль, некстати сказал. Ну как про Петра-то в ребячестве кто помнит?
Никто не помнил. Напротив того, довод о невозможности двух царей разом произвел впечатление.
— Взаправду в цепях Михаил-то Павлович? — робко спросил до невозможности конопатый солдат. — Молоденький-то такой! Жалко!
— А не жалко будет, коли кровь его невинная прольется?! — воскликнул уже Щепин-Ростовский. — На нас ведь падет, на кого ж еще!
Подходили все новые и новые солдаты, передние подступали ближе, сужая круг.
— Вестимо, на нас!
— А вот и брат мой! — Михаил Бестужев показал рукою на вошедшего в ворота Александра, подъехавшего на ваньке. Отчего-то был тот в гусарских сапогах, никак не должных к флигель-адъютантскому мундиру. — Он только что из Варшавы! Сейчас он нам всю правду скажет!
— Я только ночью примчал!
Солдаты расступались, пропуская Александра Бестужева в центр круга.
— Я только ночью примчал! — повторил Александр. — Я тайным образом был у Государя Императора, у Константина Павловича! Государь жалует вас, ребята, пятнадцатилетней службою да денежною прибавкой! На вас, московцы, он особо надеется! Разве подведете?[41]
— Ну что, нету еще Михаила-то в городе? — в тревоге шепнул брату младший Бестужев, когда Александр замолк, переводя дух.
— Нам нынче черт люльку качает, — выдохнул тот. — До сих пор не въехал. Пошло дело, пошло — я сейчас с Каховским столкнулся, лейб-гренадер-то поднять…
— Ну, так что, ребята, постоим за правду?! — выкликал меж тем Щепин-Ростовский. — Святое дело, самозванца остановить!
— За правду! За Константина!
— За Константина Павловича!!
Морозный воздух пьянил, как шампанское. Все трое, стоявших в круге, ощущали одно: снежный ком покатился. Самого большого снежного кома не скатаешь, не вылепив перед тем маленького снежка, к коему будет липнуть весь снег на пути. Уже неважно, сколько солдат слушало, сколько верило…
— Ну так что — по ротам?! — решился наконец Александр Бестужев. — По ротам!!
— По ротам!!
— По ротам!!
Нежданно и так кстати забил барабан. Михаил Бестужев, не в силах сдержать переполнявшего грудь восторга, радостно, коротко расхохотался.
Люди сдвинулись наконец с места, потекли к казармам.
— А кто не будет держаться прежней присяги, того колоть!
Не прошло и получаса, как 3-я и 6-я роты начали построение на дворе.
Меж тем подпоручик Веригин, что попытался было помешать, оказался зажат между Щепиным с обнаженною саблей и Александром Бестужевым, поднявшим пистолет.
— А ну кричи ура Константину! — к смеху солдат понуждал Бестужев. — Кричи, покуда цел!
— Бестужев, Щепин… Это неблагородно, вы меня вынуждаете! — жалобной сбивчивой скороговоркой умолял Веригин. — Вы меня вынуждаете, я вам говорю, вы меня силой вынуждаете!
— Да полно! — Бестужев расхохотался. — Ни малейшего принуждения, любезный! Либо кричишь за Константина, либо прямым ходом отправляешься навещать троюродную прабабушку!
— Да и то не весь выбор, — подхватил Щепин, пьянея на глазах без вина. — Можем зарубить, можем пристрелить, может Саша тебя прикончить, могу я! Да ты свободен, брат, как аквилон!
— Ай, порты обмочит!
— Рубить его да вся недолга!
Солдаты хохотали, уже злым, уже тоже пьяным был их гогот. Смерть была в этом веселье — нетерпеливая, алчная. Свой голод она насытит все одно — но пусть уж кем-нибудь другим!
— Ура, Константин! — выкрикнул Веригин, жмурясь, чтоб не видеть многоглазой смерти. Крик прозвучал жалко, слабо.
— Не слыхать!
— Раньше-то погромче крикивал!
— Так вот, Николаша, ребятам слышно плохо! — Щепин играл саблей. — Нутко на bis!
— Ура, Константин!
— То-то же!
Николай Веригин не враз понял, что его оставили в покое. Ни Щепина, ни Бестужева больше не было с ним рядом. Все новые лица — и солдаты и офицеры — кто радостно возбужден, кто растерян и бледен, выстраивались на дворе. Часть людской массы, вылившись из ворот, перетекла уже на Фонтанку. Никому не нужный, он стоял у оштукатуренной стены. Картину бунта заволокло водянистой пеленой: слезы катились по щекам, стекали в рот. Прощай, честь! Ведь трусом не считал себя никогда, не хуже других подходил к барьеру… Но то, что происходило сейчас, было много страшней любой дуэли.
Уже никого не смущаясь, Веригин уткнулся лицом в обжигающе холодную стену и громко заплакал.
— Знамя!! Тьфу ты, леший, знамя позабыли!
Пробиться обратно во двор, против течения, было почти невозможно, к тому ж устремившихся за знаменем кто-то принял за возвращающихся в казармы. Пошла ругань, тычки.
