Ирина Скидневская - Фэнтези-2005

Через год после смерти Девы Святейший Папа прислал буллу, дозволяющую венчать спасителя Олбарии на царство. Церемонию собирались провести в соборе Святого Квентина, но Джеральд сказал, что он наденет корону в Грэмтире в годовщину гибели Эдмунда Доаделлина или же обойдется без церковного благословения. Папский нунций кардинал Валентино Паголо был весьма недоволен, но Олбария встала на сторону своего кумира, и папский посланник уступил.

В день коронации боярышник на могиле Джейн и Эдмунда расцвел, нунций счел это знаком свыше и донес сие до Святого Престола. Папа внял голосу высшей воли и причислил Деву Джейн и Эдмунда из рода Доаделлинов к лику святых.

Джеральд Первый дожил до семидесяти лет, он умер в начале зимы, не оставив завещания, но его положили рядом с Джейн, а на исходе лета над их могилами вновь расцвел боярышник и с той поры цветет каждый год. Цветет не весной, но осенью, в день, когда погиб последний Доаделлин, в день похорон святой Джейн, вдень, когда папский нунций и архиепископ Лоумпианский провозгласили Джеральда де Райнора королем Олбарии и Изумрудного Острова.

— Расскажите еще, — попросил сэр Родерик Эсташ.

— Завтра, а сейчас вы займетесь арифметикой, — учитель поднялся и вышел, оставив Рори наедине с режущим сукно негоциантом, а Вирджи с яблоками, которые следовало разделить между тремя кузенами.

Брат и сестра переглянулись, вздохнули и принялись за уроки, хотя мысли их витали на Айнсвикских холмах, ставших для них реальней шумящей за окном улицы. И они были правы, потому что поняли в этот день главное: в этом мире есть и то, во имя чего стоит жить, и то, во имя чего не страшно умирать.

Они были, эти дети, учили свои уроки, ссорились, мирились, замирали над старыми легендами потому, что много веков назад Джеральд де Райнор превозмог свою боль и поднял меч Доаделлинов. Король давно ушел в небытие, но осталась страна, которую называют Олбарией, и в ней по-прежнему умеют любить, прощать и, если нужно, сражаться.

— Рори, — леди Вирджиния отложила перо и подняла голову от тетради, — давай вечером поиграем. Ты будешь Золотым Джеральдом, а я — святой Джейн.

— Давай, — обрадовался достопочтенный Родерик и посадил кляксу.

"…Однако в староанглийском языке наречие а, означавшее «всегда, вечно», — сокращенная форма от полной формы awa, родственной латинскому aevum и греческому aion, что, вопреки общепринятому пониманию этого слова…» — Толкиен потянулся за линейкой. Тонкая полоска китайской бронзы легла вдоль строки. Профессор чуть помедлил, потом одним взмахом вычеркнул из рукописи ненужный период. Подумал о том, что ему хочется йогурта и апельсинового сока, а в доме есть только холодная индейка и несколько перезрелых бананов. К тому же за едой нужно идти в дом. Нет уж, не по такой погоде. Лучше сварить кофе на спиртовке.

С улицы донесся далекий звук хлопающей на ветру парусины. На крыше зашебуршились вороны.

Профессор вытянулся в кресле и зажмурился, внимая шуму дождя и грохоту вороньих лап по жестяной кровле. Лучший дар Илуватара смертным — одиночество. И еще, пожалуй, мужская дружба. В сущности, это одно и то же.

Надо будет посвятить статью Дэвиду. Кто о нем сейчас помнит? Вдова? Вряд ли. Женские слезы быстро высыхают, об этом все сказали скальды. Он попытался вспомнить подходящее к случаю древнеисландское стихотворение, но память осталась темной и пустой. В последние годы это с ним случается все чаще.

Ветка клена осторожно коснулась оконного стекла, помаячила немного в окне, потом пропала.

Все-таки этот маленький кабинет в старом гараже, вне дома, — самое любимое его место. Раньше он прятался здесь от Эдит. В последние годы она стала совсем невыносимой. Почему женщины не хотят принимать жизнь, как она есть? Он делал то, что должен был делать. И достиг успеха. Что касается цены, то за это обычно платят гораздо дороже, она должна бы это понять… В конце концов, он всего лишь человек.

Впрочем, Эдит хорошо готовила кофе. И белье всегда было по-настоящему чистым, не то что теперь.

Толкиен кожей чувствовал, что рубашку пора менять. Или это ему теперь надо чаше брать ванну? В последнее время он стал ощущать в своем дыхании неприятную примесь — кисловатый запашок больных внутренностей. Н-да, это старость. Странное время: ничего не хочется, только длиться и длиться, как вода в реке. Жить. И все. Ну, или почти все. Есть еще некоторые вещи, которые…

Все, хватит, об этом не надо думать. Закругляемся с вводной частью.

«…Сочетание индоевропейского ne и а в староанглийском дало наречие na, «никогда». Вместе с существительным wight, «существо», оно породило слово nawiht со значением «ничего», которое перешло в noht и развилось в форму постглагольного отрицания, not».

Профессор усмехнулся: в книге он воскресил давно умершее wight, использовав его для именования нежити, живущей в курганах, barrow-wight. Красивое, весомое слово, достойное Оксфордского словаря.

Профессор вновь занес перо над бумагой — и тут незапертая дверь распахнулась настежь. В комнату ворвался вихрь, пронесся над письменным столом, разворошил рукописи. Жалобно звякнула бронзовая линейка.

На пороге стояла босая, насквозь промокшая девушка в узеньких шортиках и закатанной на животе майке с надписью: «Who killed Bamby?» У ее ног лежала огромная бесформенная сумка.

— Я промокла, — заявила девушка совершенно будничным голосом. Вошла. Осмотрелась. Подобрала сумку, бросила у порога.

— Дверь только закройте, — проворчал профессор.

Девушка с шумом захлопнула за собой дверь.

— У вас тут миленько, но тесно, — сообщила она, пытаясь отклеить от щеки мокрую прядь цвета воронова крыла. — Можно, я сниму майку? Ненавижу мокрое.

Толкиен подумал, потом кивнул.

— Там у меня сиськи, — предупредила девушка, закрывая за собой дверь. — Можете отвернуться. Или посмотреть хочется?

— Я еще помню, что это такое, но давно не числю в списке интересов, — усмехнулся Толкиен, разглядывая девушку. Без интереса, но внимательно — как невычитанную корректуру.

— Врете, — заявила гостья. — Все вы, старые хрычи, одинаковые. Только бы на молодые дойки попялиться. Ну и ладно. Нате вам.

Она стянула майку через голову. У нее была маленькая грудь с остренькими, съежившимся от холода коричневыми сосочками, торчащими чуть в разные стороны, как рожки.

Потом, испытующе взглянув на профессора, девушка расстегнула шортики.

— Это… тоже… мокрое, — сочла нужным объясниться она, прыгая на одной ноге и с трудом выдирая другую из сбившегося комка мокрой ткани, — не… ненави… жу… ой! — она взмахнула руками, пытаясь обрести утраченное равновесие, и звонко шлепнула ладонью о покосившийся книжный шкаф. Сверху зашуршало, и с верхней полки слетели два пожелтевших листочка какой-то старой рукописи. Девушка выхватила из воздуха один листок, просмотрела. В недоумении свела брови.

— Бросьте, — не меняя тона, сказал профессор. — Это не то, что вас может заинтересовать.

— Откуда вы знаете? А, ну да, к вам же постоянно лезут. Поклонники, да? А чего вы сидите, когда дама стоит? У вас в Англии так не принято, — она переступила ногами, выбираясь из своей одежды. Потом вытерла об нее ноги. — Тут вроде чисто, — извиняющимся тоном сказала она, — а я с ногами грязными. Ну так можно сесть?

— Вы умеете делать кофе? — спросил Толкиен и, не дожидаясь ответа, встал и начал возиться со спиртовкой.

— Ненавижу кофе. То есть кофе люблю, готовить ненавижу. У меня всегда пенка убегает. Зато я умею жарить цыплят. Я родилась в штате Кентукки. Это такая дыра… А вы ведь, наверное, сноб и шовинист. Не любите американцев. У нас нет культуры? Нет интересных людей, да?

— Ну что вы… Я уверен, что в Америке есть великое множество умных, интересных и в высшей степени культурных людей… Просто они слишком хорошо воспитаны, чтобы быть заметными широкой публике, — спокойно ответил профессор, осторожно насыпая в турку кофейный порошок из жестянки.

— Это шутка? Ненавижу английский юмор. Фу, готовый порошок. Мне один черный парень говорил: кофе надо молоть самому. Должна быть эта штука… ручная мельница, — девушка забралась с ногами в профессорское кресло, обняв руками колени. Между худеньких ножек виднелась плохо выбритая промежность.

— Давайте так, — не оборачиваясь, произнес Толкиен. — Будем считать, что вы отчаянно трусите и поэтому ведете себя вызывающе. Тем самым вы пытаетесь сломать те сценарии разговора, которые вы успели сочинить. И, как всякий неумелый сочинитель, надеетесь выйти из положения, нагромождая аффекты. Оскар Уайльд был прав в одном: недостаток воображения — это грех. Я даже иногда думаю, что таков всякий грех. Во всяком случае, худшие вещи в мире порождены именно недостатком воображения. Например, фашизм. Или коммунизм. Или Реформация. Да и падение наших прародителей, если уж на то пошло, случилось по той же самой причине.