Нужно признать, что такое предложение было бы весьма заманчивым для человека, имевшего собственную плантацию, в которую были вложены значительные средства и которая могла приносить солидный доход, если ее хорошо обрабатывать. Мне же еще года три-четыре следовало продолжать начатое дело, чтобы увеличить свое состояние до трех-четырех тысяч фунтов стерлингов и обеспечить его дальнейший рост, поэтому помышлять о подобном путешествии было величайшим безрассудством.
Но мне, которому на роду было написано стать виновником собственной гибели, невозможно было побороть в себе тягу к странствиям по свету, так что добрые советы моего отца вновь пропали втуне. Я объявил им, что с величайшей радостью приму их предложение, если в мое отсутствие кто-нибудь присмотрит за моей плантацией и распорядится моим имуществом по моим указаниям, если я не вернусь из плавания. Они обещали, и я составил формальное завещание на случай моей смерти, отписав плантацию и движимое имущество моему наследнику капитану Амаралу.
Одним словом, я принял все меры для сохранения своего имущества и поддержания порядка на плантации. Прояви я хоть половину столь мудрой предусмотрительности в вопросе, касавшемся моей личной выгоды, составь я столь же ясное мнение о том, что я должен и чего не должен делать, то, наверное, я никогда не забросил бы столь многообещающее предприятие и не пустился в опасное морское путешествие, не говоря уже о том, что у такого человека, как я, были особые причины ожидать всяких бед от него.
Но я спешил и слепо повиновался не доводам рассудка, но внушениям моей фантазии. Итак, корабль был снаряжен, нагружен товарами, и все устроено по взаимному соглашению участников экспедиции. Я взошел на корабль в недобрый час, 1 сентября 1659 года, в восьмую годовщину того самого дня, когда я уехал от отца и матери в Халл, восстав против родительской власти, да, к тому же, это был последний день полнолуния.
Мое четвертое путешествие, незапертая дверь, кораблекрушение
На нашем судне вместимостью около ста двадцати тонн было шесть пушек и четырнадцать человек экипажа, не считая капитана, юнги и меня. Крупногабаритный груз мы не брали, весь он состоял из разных мелких вещиц, какие обыкновенно употребляются для торговли с неграми: бусинок, стекляшек, раковин, всевозможных безделушек, маленьких зеркалец, ножей, ножниц, топоров и прочей ерунды. В самых деликатных выражениях я объяснил капитану, что у меня периодически бывают «приступы», и в это время мне необходимо в течение ряда ночей побыть, запершись в своей каюте, и что мне будет приятно, если он и члены экипажа не будут обращать внимания на звуки, кои, возможно, будут доноситься из них в такие периоды, так как я очень смущаюсь того состояния, в котором пребываю во время этих «припадков». Это, разумеется, показалось капитану странным, но он не стал подвергать меня расспросам.
В тот же день, когда я сел на корабль, мы направились к берегам Африки. Выйдя в открытое море, мы потеряли из виду землю и держали курс приблизительно на остров Фернандо де Норонха. Следуя этим курсом, на двенадцатый день плавания мы пересекли экватор и находились в Северном полушарии, когда на нас неожиданно налетел сильнейший ураган, сбивший нас с курса. Ветер дул с такой чудовищной силой, что в течение двенадцати дней мы могли лишь нестись, отдавшись на волю судьбы, в ту сторону, куда нас гнала ярость стихии. Не приходится говорить, что на протяжении всех этих двенадцати дней я постоянно был готов к тому, что в любую минуту мы пойдем ко дну.
Впрочем, наши беды не ограничились страшной бурей: один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а двоих — матроса и юнгу — смыло волной за борт. На двенадцатый день буря начала стихать, и капитан произвел по возможности точное вычисление наших координат, установив, что мы очутились приблизительно на одиннадцатом градусе северной широты, но что нас отнесло на двадцать два градуса к западу от мыса Сан-Аугустино. Мы находились теперь недалеко от северной части Бразилии, за рекой Амазонкой и ближе к реке Ориноко, обыкновенно именуемой Великой Рекой. Капитан спросил моего совета, куда нам взять курс, поскольку судно дало течь и было порядком потрепано бурей, и он полагал, что нужно повернуть обратно, к берегам Бразилии.
Я решительно восстал против этого. Изучив карты морского побережья Америки, мы с ним пришли к заключению, что до самых Карибских островов не встретим ни одной обитаемой территории, где нам могли бы оказать помощь. Поэтому мы решили держать курс на Барбадос. О том же, чтобы плыть к берегам Африки, не могло быть и речи: наше судно нуждалось в ремонте, а экипаж — в пополнении.
Придя к такому решению, мы изменили курс и пошли в противоположную от побережья сторону, рассчитывая добраться до одного из островов, принадлежавших Англии, где можно было рассчитывать на помощь. Однако судьба рассудила иначе, ибо мы вторично попали в шторм, который отнес нас еще дальше на запад, и мы очутились далеко от торговых путей. Если бы даже мы не погибли от ярости волн, у нас почти не было надежды вернуться на родину, и мы, вероятнее всего, были бы съедены дикарями.
Однажды во время этого бедствия — ветер так все еще и не стих, — перед самым наступлением вечера один из матросов крикнул: «Земля!», но не успели мы выскочить на палубу, чтобы понять, где мы находимся, как судно село на мель. В тот же миг от внезапной остановки вода хлынула на палубу с такой силой, что мы уже сочли себя погибшими. Мы со всех ног бросились в закрытые помещения, где и укрылись от брызг и пены.
Тому, кто не оказывался в подобном положении, трудно объяснить всю глубину нашего отчаяния. Одним словом, мы сидели, глядя друг на друга и ежеминутно ожидая смерти, и каждый готовился к переходу в иной мир, ибо нашим утешением, и притом единственным, служило то, что, вопреки всем ожиданиям, судно не развалилось на части, а капитан сказал, что ветер начинает стихать.
Однако хотя нам и показалось, что ветер немного стих, все же корабль наш так основательно сел на мель, что нечего было и думать сдвинуть его с места, и в этом отчаянном положении нам оставалось только как можно лучше позаботиться о спасении нашей жизни. До бури за кормой у нас была подвешена шлюпка, но во время шторма ее разбило о руль, а потом сорвало и потопило или унесло в море. На борту оставалась еще одна шлюпка, но так как солнце уже опустилось за горизонт, спустить ее на воду казалось почти невозможным.
Увы, среди всей этой сумятицы и неразберихи я вдруг почувствовал, что зверь рвется на свободу, ибо в тот первый день полной луны он спал во мне очень спокойно, и я был принужден попросить капитана запереть меня в моей каюте, прежде чем у меня начнутся «припадки». Капитан спросил, в своем ли я уме, поскольку мы полагали, что в любую минуту корабль может разбить в щепы, а некоторые уже говорили, что он разваливается. Он считал, что запереть меня в каюте означает обречь на верную смерть. Однако времени на споры не оставалось, и капитан приказал своему помощнику запереть меня, как я просил, и тем самым наша общая участь была решена, ибо добросердечный моряк вместе с помощником решил втайне спасти меня, действуя вопреки моей воле. Помощнику было велено не запирать дверь каюты, чтобы, когда вторая лодка будет спущена на воду, они могли бы войти туда и связать меня, какими бы сильными ни были мои «припадки», и спасти, затащив в шлюпку.
Я ни о чем этом не подозревал, зная только, что до пробуждения зверя остаются какие-то мгновения. Я стащил с себя сапоги и разделся до пояса, и тут, к своему ужасу, увидел, что дверь по-прежнему не заперта. Я крикнул помощнику капитана, чтобы он задвинул засов, но тот уже ушел и занялся шлюпкой. Общими усилиями им удалось спустить ее на воду, так что они приготовились покинуть корабль.
В те последние мгновения, пока сознание еще не покинуло меня, я подумал, не броситься ли мне за борт, отдавшись на милость Бога и бушующих волн, чтобы не выпустить на свободу зверя там, где находятся эти славные люди, поэтому я выбежал из каюты на палубу, залитую лунным светом. Зрение мое затуманилось, плоть запекло огнем, потому что я начал принимать обличье зверя; я почувствовал только, как руки мои вцепились в перила, и все. По милосердию Господню, память моя почти не сохранила воспоминаний о том, что произошло далее, но, как и во всех прочих случаях, в ней запечатлелись отдельные сцены и звуки, виденные и слышанные зверем.
Зверь был сильно взбешен мешавшей ему одеждой, он выл и с рыком бросался на перила. Помощник капитана и один из матросов бросились к нему, думая, что со мной случился «припадок» и пытаясь словами успокоить меня, пока не увидели морду зверя. Их ужас перед den wild zee, как называют бурное море голландцы, сменился еще большим ужасом при виде зверя.
В страхе они бежали прочь, но зверь в мгновение ока убил помощника капитана, набросившись на него так, как волки набрасываются на ягнят, и терзая его тело до тех пор, пока вся палуба вокруг не стала багровой от крови. И тогда экипаж оказался в поистине отчаянной ситуации, ибо всем стало ясно, что людям придется либо бороться со зверем, либо рискнуть, сев в шлюпку и пустившись в ней по бурному морю к маячившей в отдалении земле. Все моряки были наделены здравым смыслом и посему, предпочтя второй вариант, перебрались в шлюпку.
