— Он не думал, что это его деревня. Он видел только врагов. Они были беженцы — такие, какими были мы после войны. Сугерийцы... Он сжег их всех, и Мирму вместе с ними, и всех, их так много было, так много, так много, и так горячо...
Он замолк и вдруг рассмеялся вновь — своим захлебывающимся, задыхающимся смехом.
— О, в ту ночь Голодный бог был почти сыт.
— И ты спятил.
— И я обрел цель! Я...
Несчастный поперхнулся кровью, хлынувшей носом. Какое-то время он растерянно молчал, а потом закричал, сжав виски ладонями. Драгоценный пергамент оказался в грязи, и вряд ли культист думал сейчас о святынях — он царапал щеки ногтями, надеясь добраться сквозь кожу и кость до той занозы, что пронзила его пылающей болью. Он плакал, как ребенок.
Йоль увидел длинные ноги, заплетающиеся на каждом шагу. Узкие следы оставались в рыхлой земле рядом с ключником. Колдовство не действовало на пришедшего, не так сильно ощущали её и ключники — будто задремали у озера и их присыпали землей. Освобождение занимало время, но не требовало особых усилий.
Данте не отрывал прикрытого веками, будто расслабленного взгляда от культиста.
— Именем Доброго Ключника, Вознесения и славного короля Калахана, ты...
Несчастный закашлялся кровью, пошедшей горлом. Розовый рубчик треугольного, идеально равностороннего лезвия проглянул под кадыком и исчез.
Данте витиевато выругался.
Южанка с птичьими глазами и лицом, ставшим строгим, осторожно вытерла о штаны умирающего лезвие своего странного ножа. Встретив удивленные взгляды троицы, она лишь чуть подняла бровь. Перевела глаза на испачканные грязью и залитые кровью пергаменты, и обратно на церковников.
И вновь ухмыльнулась — поганой, как смог прицениться уже Данте, ухмылкой.
— Просить прощения за это недоразумение. Надо было поглотить его первым.
— Ты... — от понимания Данте растерял слова, — Ты — чудовище из саркофага!
— О, — отмахнулась, как при встрече с другом, шорка, — Звать меня просто Анна.
Она подобрала манускрипты, попутно отвесив поклон — и внезапно провалилась прямо под землю. Та только влажно чавкнула над её головой. Незнакомка исчезла с проклятым свитком из человеческой кожи, и все, что оставалось троице — переглянуться и подхватить мертвое тело Луки.
— Церковь должна об этом узнать, — сказал Йоль.
— И нас всех посадят в лечебницу для душевнобольных, — ответил ему Аларик.
Данте молчал. Живые с их проблемами всегда мало его беспокоили. Он шел вперед, путаясь в ногах и спотыкаясь, словно беспокойник. И всё бормотал что-то себе под нос, глухо и на одном дыхании, Йоль прислушался:
— Голодный был почти сыт... Почти сыт... Они разбудили первого из Семерых. Семь змей. Мальчишек было трое. Трое мальчишек. Два трупа. Один мертвец...
Резкими и точными движениями Данте возвращал своем лицу привычные угловатые черты. Хруст! Из носа брызнуло. Синяки под глазами потемнели ещё больше, тело ломило — хоть вешайся.
— Ты знал, что у неё была родинка? В ямочке между ключицами, словно маленькая чёрная жемчужина, скатившаяся в этот изгиб. Её едва можно было заметить. Прохладная кожа, соленая от трудового пота. Столько дел делать, кто бы мог подумать, что с этим справится девочка! Ни матери, ни сестер — всё на ней. И при этом она умудрялась быть такой красивой.
Лука шептал слова прямо в ухо Данте, и тот от боли говорил их вполовину осознанно.
— Ты знал, что она любила тебя? И что не его — твоё имя кричала тогда?
— Знал.
— Я не буду спрашивать, как ты мог. Ты сделал — вот что важно. Ты запустил такую цепочку событий, которая может стать твоей веревкой на виселице. Ты понимаешь это?
— Понимаю.
— Беженцы. Они просили только крова над головой. Они бежали от войны, и не желали такой смерти. Сколько мужчин там было? Мужчины умирают на войне — это наше основное занятие. К вам пришли калеки с мертвыми глазами, женщины и дети.
Данте не особо щепетильно обработал свои ссадины замоченной в травах припаркой, натянул рубаху. Новая, она была ещё колючей. Сверху — камзол под горло с острыми щитками наплечников из дубленой кожи и вышитым золотыми нитями ключом на груди. Одежда оставалась только парадная. Малефик легко отмахнулся от Луки — ребро ладони наискось прошло через бесплотную грудь, и чернокнижник, окруженный красным паром, возник уже при входе, недалеко от Линдура.
— Дети, женщины и калеки. Что они могли сделать тебе? Чем могли навредить твоей деревне? Я могу видеть то, что видело сгнившее яблоко, стоявшее когда-то на столе. Я могу почувствовать то, что чувствовали стены, когда о них разбивали черепа. Я мог бы заставить содержимое твоей головы закипеть и вытечь через уши, но, змеи тебя побери, что там? Я не могу понять, какой задницей ты мог думать, делая это.
Линдур поднял спокойные глаза.
— Вы были на войне?
Малефик рывком затужил на тощей талии ремень. Откинул с осунувшегося лица чёрные кудри.
— Да.
Они помолчали. Тишину прервал Данте — хлопнул раскрытой ладонью по столу и зашипел, как масло на чрезмерно разогретой сковороде.
— Бред! Не говори! И не думай даже сказать сейчас о смерти, которую ты видел, и о тех ужасах, которым подверг вас мой народ! Да! Да, ты не ошибся — я из Сугерии. И я тоже многое бы мог рассказать, гораздо большее. Мне лет меньше твоего, но прожил я уже не одну жизнь, и отнял не меньше, чем увидел зим. Та война закончилась уже давно. Раньше, чем они пришли в Эмнод. И раньше, чем ты дал им приют, угостил их своим хлебом и дал им уснуть. О, Линдур, я вижу только твою вину, и мне плевать на то, через что ты прошел! Ты виноват в том, что Лука начал творить здесь! Несчастный мальчишка, которому мало было просто сжить тебя со света — он хотел весь мир придать тому огню. А ты...
— Я сделал то же, что сделали со мной. В ту ночь я кинул факел. И сделал из юного Луки убийцу. То же, что сделали со мной...
Данте выпрямил спину и какое-то время смотрел в лицо старейшины. Ни капли раскаяния, однако, в нем не нашел.
— Теперь, когда мы говорим честно, ты ответишь мне? Кто она? Девушка в синем? Мирма?
— Моя сестра.
Линдур вновь сжал челюсти. Данте сцепил руки на груди, чтобы случайно не съездить ему по лицу.
— Знаешь, что я напишу в отчетах, Линдур? Я напишу, что дело происходило в Эмноде, где в течение одной луны из земли поднялось более трех десятков Беспокойных. Они были погребены по всем канонам, и встали не из-за того, что культист воззвал к своим владыкам, не из-за того, что ему приказывали уничтожить Эмнод. Они встали, потому что старейшина деревни Линдур убил их, засыпал их тела землей и говорил трогательные слова прощания и скорби. Ты убил её. Ты убил их всех. В этом городе, где в подвалах дремлют трупы, где они ходят по улицам и скребутся в окна — ты старейшина, ты главный и ты — виновен.
Колдун кинул вещи в походный мешок, притоптал ногой, затянул горловину и перешел к складываю своих склянок, реторт и колб.
— И знаешь, что скажу тебе на это я, колдун? Я скажу, что единственный, кто мог бы тебе хоть в чем-то признаться перед ликом сильных мира сего, мертв. И что твоим словам веры с каплю, потому что все малефики безумные ублюдки, оттого и дохнут от рук своих спутников.
Он сплюнул.
— Я сразу был против этой затеи. Вам не понять. Вы видите только убитых и убийц, а в жизни не всё так просто, сынок. Не всё белое и чёрное — веришь? Я сделал то, что сделал, потому что так было надо. Они бы сунулись к нам снова, не прижги я им хвосты. И огня бы было гораздо больше, не только в этой проклятой дыре.
— Он убил меня.
Волосы Мирмы щекотали Данте плечо. Она не держала больше ладоней на плечах Линдура — её белоснежная кисть была в горсти второго призрака, бледного, с торчащими ушами и залитой кровью грудью. Теперь к её голосу прибавился и его — хрип, звучащий будто сразу из разверзнутой гортани, но Данте расслышал слова:
— Он увидел смерть, и не смог больше оторвать взгляда. Калеки с мертвыми глазами — посмотри в его глаза, Дани.
