Так вот, еще в институте мне повезло найти подработку по первой специальности. И при каждом удалении жевательного зуба на нижней челюсти я применял, как мне всегда казалось, оптимальную анестезию. А пациенты жаловались, говорили, что сам укол ужасен, что до того, как подействует препарат, они испытывают нестерпимую боль. Я, глупый, до поры до времени на такие жалобы внимания не обращал, поскольку свято верил, что подобный «укольчик» не может быть настолько болезненным, как его описывают некоторые пациенты. Ну, другие же терпят — и ничего. Но однажды случилось мне самому расстаться с зубом, и один из моих коллег засандалил мне по такому случаю ТУ САМУЮ анестезию, так полюбившуюся мне еще с колледжа. Ощущения, как оказалось, буквально «вырви глаз»! Игла при этой анестезии умудряется чуть ли не в «гусиную лапку» проникнуть (это такое нервное сплетение на лице). Да, бесспорно, после такой анестезии можно пару часов человеку операцию делать на челюсти — вырубается половина лица, да так капитально, что даже при имплантациях такую анестезию применяют. Но те ощущения, которые испытывает пациент перед наступлением обезболивания, простыми словами не передать. Прострелы бывают такие, что и в глазах темнеет, и до потолка подпрыгиваешь.
Это я к чему сейчас так подробно про медицинские манипуляции рассказываю? Просто после своего триумфального возвращения в подлунный мир я практически сразу сделал для себя пару выводов, один из которых звучал примерно так: «Без острой необходимости непрямой массаж сердца делать людям не стоит». Второй раз в своей жизни я на собственной шкуре испытал то, что сам неоднократно с другими людьми вытворял.
Это умозаключение само пришло на ум, поскольку я не просто чувствовал себя неважно после нескольких циклов «массаж — два вдоха», который мне самоотверженно проводил наш реаниматолог Семен Борисович Зубков (надо же, вспомнил его полное имя!). Нет, я чувствовал себя отвратительно. Ощущения были, словно на меня сверху положили бетонную плиту из тех, что используют в строительстве домов в качестве перекрытия между этажами. Положили и просят дышать самостоятельно. Ну, или если из более тривиальных сравнений, то про такое самочувствие обычно говорят «по мне словно катком проехались».
Какой там дышать, мне просто лежать сейчас было больно. Любое микроскопическое движение или легкое сотрясение вводили тело в судорогу, заставляли морщиться и видеть перед глазами всполохи искр. Самопроизвольным дыханием в моем случае даже не пахло. Каждый вдох — все равно что подвиг. Приходилось тщательно контролировать все мышцы, напрямую задействованные в дыхательном акте. И не просто контролировать, а при каждом цикле их произвольно напрягать. Обычно мы вообще не задумываемся, как именно дышим. Вот сейчас, читая эти самые строки, сколько вдохов вы совершили? Не знаете? А все потому, что в норме этот физиологический акт выполняется автоматически и не требует подключения нашей воли.
После активного участия в моей жизни реаниматолога Семена ребра мои словно вышли из чата. Каждое движение грудной клетки и диафрагмы (а при дыхании чаще всего задействованы именно эти мышцы) приводили к ужасно болезненным ощущениям. Пришлось на ходу пробовать иные варианты, чтобы дышать. Например, дыхание животом, то самое, что практикуют в йоге. Попробовал, стало чуть легче. Голова немного прояснилась, на щеках появился румянец.
— Сатурация растет, — услышал я голос помощника реаниматолога. Имя молодого парня я, как ни силился, так и не вспомнил — это был ординатор с другого потока, с ними мы пересекались лишь на экзаменах.
— Вижу, — ответил ему Семен и тут же добавил. — Запишите, время смерти — три сорок две.
Я открыл глаза и в ужасе уставился на реаниматолога. Тот озабоченно смотрел на меня сверху вниз.
— Очухался наконец? Лежи, лежи, не вставай, — он придавил меня к полу своей огромной рукой, не давая подняться. Держал он меня за лоб, чему я был безмерно рад, поскольку плита с груди так никуда и не делась.
— Что значит «время смерти»? — каким-то чужим хриплым голосом уточнил я.
— А, это? — спохватился Семен. — Не, это не к тебе относится, это пациентка твоя отъехала в три часа сорок две минуты. Там, уж извини, либо она была, либо ты. Я предпочел тебя, дурака.
— Почему сразу дурака?
— А ты чего руки под дефибриллятор суешь? — попенял он мне. Ласково так пенял, по-отечески. Чувствовалось, что бывалый реаниматолог струхнул и сейчас находится если не в шоке, то в состоянии, очень близком к оному. — Я двадцать лет работаю, а такое впервые вижу. Ну да, я знал, что тряхнуть может знатно, потому мы и предупреждаем перед каждым разрядом, чтобы все руки убрали. Но чтобы так, до клинической смерти, да еще и на целых пять минут! Такое в моей практике впервые.
— Ясно, — прохрипел я и попытался оглядеться. — Вставать-то можно?
— А ты как, норм? Я, кажется, тебе пару ребер сломал все-таки. Ну, сам понимаешь… — тут он запнулся, думая, видимо, о чем-то своём. Наверняка решал мысленно, докладывать об инциденте наверх или же нет. Понятное дело, за такое не погладят по головке. Причем, не погладят нас обоих. Его за то, что не доглядел за раздолбаем-ординатором, а меня за банальное несоблюдение техники безопасности. Косяк первым же и прицепится.
Взвесив на своих внутренних морализаторских весах все «за» и «против», Семенов выдал следующую мысль:
— Горин, а ты можешь, ну, это…
Чувствовалось, что сейчас у реаниматолога происходит довольно серьезный разрыв шаблона. С одной стороны он привык действовать по регламенту и клиническим рекомендациям. Разумеется, он всегда все делал по правилам, поскольку в нашей системе это единственный способ выжить и не угодить за решетку. Тем боле с его-то профессией, где в ходу много препаратов наркотического ряда. Тут спустя рукава работать не получится, достаточно одной-единственной пропавшей ампулы, чтобы тебя уволили к чертовой матери. И хорошо, если просто уволят, запросто можно и по соответствующей статье уехать в места не столь отдаленные. В общем, раздолбаи в такой профессии надолго не задерживаются. А с другой стороны — такое досадное происшествие могло стоить Зубкову карьеры. Чай не один он реаниматологом работает в нашей стране! На его место заведующего в одной только нашей больнице претендовали как минимум три врача. Зубков поломался еще немного и все же решился на компромисс.
— В общем, Горин, ты можешь не докладывать никуда о случившемся?
— Сам хотел предложить, Семен Борисович, — признался я, пытаясь приподняться на локтях. — О ребрах не беспокойтесь. Пара таблеток ибупрофена, бандаж — и я снова в строю. Надо будет только рентген сделать, так, на всякий случай. На худой конец возьму больничный.
— Вот и славненько, вот и хорошо, — прошептал перепуганный здоровяк, помогая мне подняться на ноги.
Находиться в вертикальном положении было тяжело, но если опереться о кровать бабки Семеновой, то терпимо. Я стоял ошеломленный и прокручивал в голове все, что со мной произошло. В этот момент в палату стремительно влетела медсестра Маринка с кардиографом.
— Да не нужно уже, — отмахнулся от нее Зубков. — Или, может, сделаем? — это он уже у меня спрашивал.
Я отказался. Укладываться обратно на пол не было ни малейшего желания. Тут Маринка как-то глупо хихикнула. Все присутствующие (кроме Семеновой, разумеется) уставились на нее. Девушка смотрела куда-то в область моего живота, все синхронно повернули головы туда же.
— А это что такое? — все так же глупо улыбаясь, спросила она, тыкая пальцем мне в пах.
— Что-что… — Зубков встал горой между мной и Маринкой. — Эрекция это. Неужто не видела никогда? Иди уже отсюда, не смущай парня. Он пять минут в гипоксии провел, так бывает.
Только сейчас я почувствовал своё деликатное состояние. Посмотрел вниз, а там и впрямь творилось что-то странное.
— Обычно на людях я так себя не веду, — смущенно прокомментировал свой потенциал я.
Стояк был такой, что хоть орехи колоти. Тут же вспомнилась голая Семенова, и стало ещё хуже. Странная смесь ощущений: тебя минутой ранее словно трамвай переехал, а желание обладать женщиной через край бьет.
