Факт того, что я вижу эти строки в этом документе, красноречиво свидетельствовал о полной маргинальности СБС, которая не стеснялась предъявлять мне обвинение в нарушении секретности несмотря на то, что сама же признает, что мои сведения помогли им в раскрытии ряда преступлений. Причин для радости здесь точно не было. И все-таки я не смог сдержать удовлетворенную ухмылку, когда прочитал фразу про более чем 20 человек из НСОК, последовавших моему примеру.
— Я смотрю, вас задело, что моё маленькое начинание набрало популярность, — заметил я.
Строго посмотрев на меня, Миллер покачала головой, и перешла в атаку.
— Я поражаюсь, с каким цинизмом ты кичишься тем, что запустил кампанию по преданию огласке государственных тайн, которым предписывалось, и не без важных на то причин, храниться под грифом «совершенно секретно» еще десятки лет. У тебя вообще нет чувства ответственности перед государством и обществом?
— Знаешь, Миллер? Можешь засунуть свои нотации себе в задницу! — без тени почтения к ее высокому прокурорскому статусу заметил я.
— Эй, я попрошу, — оживился Лоусон.
— В твоем понимании «ответственность» — это значит поспособствовать сокрытию в тайне военных преступлений?! — не обратив на него внимания, спросил я у Миллер, испепеляя ее взглядом.
— А ты пробовал просто сообщать об этом в компетентные органы, а не кричать в телестудии?
— Ко мне уже являлись из «компетентных органов». Ваши кореша Штагер и Майлс, которые, как вы теперь тут втираете, «действовали правильно и добросовестно». Они велели мне молчать, и пригрозили, что иначе запихнут в психушку! — все больше распаляясь, заявил я.
— Господа, дамы! — с большим трудом вклинился в перепалку Лоусон. — Прошу вас, давайте не будем надолго застревать на этом эпизоде. Я не вижу причин скрывать от подозреваемого, что в рамках сделки со стороной обвинения, которую мы намерены предложить, я готов отказаться от обвинения по данному эпизоду. При условии, конечно, что подозреваемый публично отзовет свой призыв, призовет своих последователей прекратить эту акцию и уважать свои обязательства по хранению государственной тайны.
Миллер недовольно поморщилась, как будто раздраженная на своего босса за то, что он не ко времени раскрыл карты. Что до меня, то при словах Лоусона об отзыве моего призыва, сказанных таким будничным тоном, словно это давно решённый вопрос, и у него нет ни малейших сомнений, что я сделаю то, что он хочет, я начал закипать. Но усилием воли заставил себя пока еще остыть. Внимательно посмотрев на Лоусона, я прямо спросил:
— Итак, о какой сделке речь?
Вместо него начала говорить Миллер:
— Речь идет о предъявлении вам обвинений исключительно по эпизодам «А» и «Е» — событиям в Центральной Африке и Центральной Европе. По остальным эпизодам, включая эпизод «Т», при выполнении, конечно, условия, о котором мы только что упомянули, никакие обвинения не будут предъявлены.
Не сводя с меня пристального взгляда, она объяснила:
— По двум упомянутым эпизодам есть неоспоримые доказательства, включая фактически твое признание. Речь идет о соучастии в убийстве более чем 60 человек в мирное время, большинство из которых совершены в момент, когда ты официально не работал даже в ЧВК. Перевести вину на других, в особенности на тех, кто до сих пор нам кажется призраками, в таком деле не выйдет. За такое тебе светит высшая мера, с перспективой замены на пожизненное заключение. Дело может быть передано на рассмотрение трибунала хоть завтра, и обвинительный приговор будет вынесен в течение пары месяцев. Уверена, ты и сам это отлично понимаешь.
Я почувствовал, как мои кулаки сжимаются. Миллер же невозмутимо продолжила:
— Мы как сторона обвинения согласны сделать самое большее, что можем в такой ситуации, дабы помочь тебе — сосредоточить внимание трибунала на всех смягчающих обстоятельствах. В том числе и на том, что ты, вероятно, действовал под влиянием других лиц, которыми ты был введен в заблуждение насчет того, что их приказы якобы отдаются в интересах Содружества. В порядке исключения из исключений мы попросим для тебя не пожизненное, а просто достаточный срок заключения, который окончится еще до твоей старости. Приговор против тебя во многом предопределит и судьбу тех, чьи указания ты выполнял. Как только этот Чхон, кем бы он ни был, будет обнаружен, он последует за тобой. Причем ему будет светить высшая мера без альтернатив.
— Само собой, от тебя также потребуется ряд заявлений, — поспешил добавить Лоусон. — Ты должен будешь отвергнуть любые инсинуации, направленные против Содружества. Публично признаешь, что твои действия не были санкционированы никем из представителей Содружества, а ты был лишь введен на этот счет в заблуждение людьми из ЧВК. Мы не можем допустить, чтобы в такое сложное для нашего государства время твои разоблачения продолжали безбожно искажаться и эксплуатироваться врагами Содружества для того, чтобы порочить Протектора и других высших официальных лиц.
— Ясно, — кивнул я спокойно, все еще сдерживая эмоции. — Все ясно. В общем, мне нужно сесть на лет двадцать — тридцать, где-то так?
— Ну нет. Думаю, это может быть лет пятнадцать. А при образцовом поведении, кто знает, может, и десять, — заметил Лоусон, переглянувшись с Миллер, и та кивнула.
— Угу, — кивнул я так же сдержанно. — И нужно будет сделать пару публичных заявлений в защиту Содружества и Протектора. А, если вы когда-нибудь доберетесь до Чхона, Гаррисона и остальной компашки — то они сядут пожизненно, а может, и вовсе получат высшую меру. Так?
— Безусловно, — кивнул Лоусон.
— Хм, — я поджал губы, вопросительно посмотрел по очереди на следователей. — Заманчивое предложение, да?
— На мой взгляд, очень даже, — заметил Долотов.
— Лучшее, какое может быть в такой ситуации, — кивнул Мэдисон глубокомысленно.
— По-моему, тут и думать не о чем, — категорически заявил Лоусон.
Промолчала лишь Миллер.
Я держал паузу, наверное, еще с минуту, переводя взгляд с одного на другого, прежде чем терпение наконец покинуло меня — и я разразился хохотом, который показался странным и чужеродным на фоне тишины по ту сторону помещения.
— Да вы что, серьезно?! — проговорил я сквозь смех, в сердцах захлопывая папку с текстом подозрения и отодвигая ее прочь. — Знаете, что, ребята?! Думаете, у вас это пройдет?! Повесить на меня всех собак и закрыть дело?! Думаете, народ это проглотит?!
— Димитрис, — начал было Мэдисон, тяжело вздохнув.
Но я не позволил ему встрять.
— За 30 дней вы не задержали ни одного человека, о преступлениях которых я сообщил! Ни одного! Все, что вы сделали — это настрочили на меня эти 100 сраных страниц! Думаете, я поверю, что вы упустили Окифору и остальных случайно?! Вы правда думаете, что я такой сказочный идиот?! Что я подпишусь под этим дерьмом?!
Тут уж встрял Нильсен.
— Войцеховский, этот документ — сжатое текстовое выражение того, о чем ты сам прокричал публично еще 30-го сентября, в студии шоу Барри Гоффмана. Если ты не согласен с какими-то деталями — адресуй это в своих пояснениях. Адвокат, от которого ты отказался, мог бы тебе с этим помочь…
— Да пошел ты вместе со своим адвокатом!
— Войцеховский, эмоциями ты не изменишь фактов, — терпеливо и назидательно заговорил Лоусон, принимая инициативу на себя. — Я вижу, ты нафантазировал себе сценарий, по которому выйдешь отсюда триумфатором, чистым от любых обвинений, прямиком в объятия своей любовницы. Не знаю, чем ты думал, когда решил, что такое возможно. Но тебе пора перестать беситься от того, что все идет не по этому сказочному плану.
— Ты признался, что участвовал в убийстве более чем 60 ни в чем не повинных людей в мирное время, — перенял на себя инициативу Мэдисон. — Это были живые люди, которых больше нет. Ты видел глаза безутешных вдов и матерей, потерявших своих детей. Слышал их рыдания. Кровь их детей, супругов — на твоих руках.
— Не только на моих! — крикнул я, но мой голос дрогнул.
