— Посмотри, какая ты хорошенькая, — сказала она.
Я продолжала смотреть на свои яркие волосы, не узнавая себя.
— В первый раз ты смотришь в зеркало больше полсекунды, — говорит она мягко. — В первый раз ты смотришь в зеркало и не видишь там его.
Теперь холодный ветер бросает мне в лицо мои ненатурально яркие волосы.
— Это приводит в уныние, не так ли? — Эллиот думает, что причиной выражения боли на моем лице является состояние города.
— Ужасно, — говорю я.
— С уничтожением завода план по производству масок еще более важен. Чем быстрее мы добудем информацию, тем быстрее начнем выпускать маски для детей.
Он достает из кармана фляжку, так отчетливо напоминая мне об Эйприл, что больно.
Я доверяю ему. Может быть, мы сможем найти Эйприл. Я смогу иметь маску, сделанную для Генри. И, может быть, мы действительно свергнем принца. Я собираюсь предать отца, и я ненавижу себя за это.
— У меня уже есть чертежи, — говорю я.
— Правда?
Мне нравится его удивление.
Я хотела скопировать чертежи, прежде чем отдам ему. Но его рука уже протянута, и я достаю схемы из рукава, отменяя эту возможность на его одобрение.
— Ты потрясающая, — он просматривает документы, удерживая их так, словно это самые ценные бумаги во всем мире. Ну, как минимум важность их он оценил. — Потрясающая, — повторяет он. Я удерживаю его взгляд. Он делает глоток из фляжки, а затем предлагает мне. Ликер прожигает весь путь до моего желудка, но я не гримасничаю.
— Хорошая девочка, — его восхищение наполняет меня теплом. — Ты не такая, как я ожидал.
Не уверена, хорошо это или плохо.
— Мне нужно идти, — внезапно говорит он. — Это самое полезное.
— Пожалуйста, скопируй схемы и верни их мне, — говорю я. — Они были в единственном экземпляре в папке. Если отец ее откроет, он поймет.
Эллиот кивает.
— Конечно, — Но я не думаю, что он меня слушает. Он оглядывает город. — Сейчас все такое унылое, — говорит он. — Но это изменится.
Мне нравится идея сделать мир лучше, вместо того чтобы прятаться ото всех кошмаров. Я не знаю, сможет ли Эллиот сдержать свои обещания, но перспектива это выяснить — первое, что наполняет меня надеждой за долгое время.
Элиот проводил меня до пентхауса. После того как он ушел, я принялась расхаживать взад и вперед по своей спальне. Без него мое волнение сменилось своего рода отчаянием, и я рухнула на кровать и заплакала.
Ближе к ночи я проглотила снотворное. Сегодня взрывов нет, но я сплю плохо. Я не рассказывала отцу, что его снотворное больше на меня не действует. Сны, которые, как предполагается, видеть я не должна, мрачные.
Следующее утро длинное и скучное. Я опустошаю свою сумку с косметикой, высыпая бутылочки и флаконы на туалетный столик.
Мать входит в мою комнату без стука.
— Я хочу знать, почему ты была в лаборатории отца, — говорит она.
Я замираю. Мой виноватый ответ подтверждает ее подозрения. Я вижу отвращение в ее глазах.
— Племянник Просперо послал тебя туда. Он хочет, чтобы ты предала семью. Я знала его ... уже, когда вы с Финном жили под землей с отцом. Он несет беды. Аравия, держись от него подальше.
Я быстро подсчитываю.
— Он был всего лишь мальчиком.
— Достаточно взрослым, чтобы я смогла увидеть, кем он был, и кто он есть, — она останавливается, ожидает, пока я спрошу, что она имеет в виду. Ожидает, что я повернусь и посмотрю ей в лицо. Я играю с кисточкой для макияжа. Она кладет руку мне на плечо.
— Есть люди честные и благородные, как Финн. Есть люди такие, как ты и я, которые пытаются стать лучше. И есть такие, кто презирает все хорошее в этом мире.
А сама она не видит, что оставить своих детей ради роскошной жизни и есть презрение чего-то хорошего?
— Он брат Эйприл, — я открываю бутылочку с блеском. Как минимум, я могу спрятать красные глаза.
— Эйприл была избавлена от большей части ... того, через что их дядя заставил пройти Элиота.
Мы слышали, как папа расхаживает по комнате. Наши полы, должно быть, истончились под его шагами. Я опустила бутылку и ожидала увидеть, что мама скажет что-то еще, но она покачала головой и вышла.
Час спустя отец все еще расхаживал по дому, когда я вышла из своей комнаты. Я хочу прокрасться к буфету и налить себе попить, но не делаю этого.
— Мы можем позже прогуляться вместе, — предлагает отец. Он начинает говорить что-то еще, лицо его грустное и серьезное, и я наклоняюсь вперед в ожидании, но затем звук фортепиано заставляет нас обоих вздрогнуть. Мама играет, и не одну из ее звонких приятных мелодий, а нечто драматичное и резкое.
Это все разрушает. Отец выглядит расстроенным, убитым горем, будто музыка напомнила ему о чем-то ужасном. Что бы это ни было, в данный момент оно закончилось.
Мама продолжает играть одну и ту же песню снова и снова. Она играет что-то неверно? Пытается исправить ошибку? В наших апартаментах нет места, куда бы я могла сбежать от этих звуков.
Отец, кажется, чувствует что-то подобное.
— Возможно, мне стоит надеть пальто, — говорит он. — Как думаешь, на улице холодно?
Музыка останавливается.
— Не выходи наружу, — говорит мама. — Там опасно.
Отец поворачивается, чтобы ее разуверить, но его прерывает решительный хлопок входной двери.
Дюжина белых роз почти скрывает лицо Элиота.
— О, какая прелесть, — говорит мама прежде, чем может себя остановить.
Он вручает половину цветов маме и протягивает остальные мне.
— Я надеюсь, Аравия не откажет мне в удовольствии сопровождать меня в ... в мой клуб. Согласна? — спрашивает Элиот. Вопрос скорее мне, чем моим родителям.
Мама качает головой.
Я встречаюсь с ним глазами. Он указывает на цветы и смущенно пожимает плечами. Я не могу не улыбаться.
— С удовольствием, — говорю я.
Как будто я могла сказать нет. Моя потребность выйти из этих апартаментов граничит с отчаянием.
Мама делает шаг вперед, готовясь что-то мне сказать, но я протягиваю ей остальные розы и отворачиваюсь. Элиот сжимает мое запястье, и, чувствуя быстрый прилив вины по отношения к отцу, я ухожу от них.
Элиот ведет меня вниз по коридору, к лифтам.
В зеркальной стене лифта я вижу не экзотическое существо, в которое превращаюсь с помощью косметики и пайеток, а себя. Я ненавижу смотреть на себя.
Если бы Эйприл была здесь, она могла бы наложить на мои щеки блеск, чтобы заставить меня почувствовать себя лучше.
— В следующий раз пришли сообщение, — я дотрагиваюсь до собственных волос. — Я не готова к выходу.
— У меня нет курьера, чтобы посылать сообщения, — говорит Элиот. — Жди меня в любое время, и всегда будешь готова.
Я одариваю его противным взглядом, и по тому, как наморщился его лоб, могу сказать, что его позабавило мое раздражение.
С тех пор, как мы принялись носить маски, мы стали экспертами по чтению выражения за ними. Глаза и брови — лучшие показатели. Чтобы знать, что кто-то улыбается, я редко смотрю на его рот.
Прежде чем я могу ответить на его ухмылку, лифт начинает трясти. Служащий неистово нажимает на клавиши. Элиот тянется ко мне, словно предлагая какого-то рода защиту. Я отступаю от него на шаг, и он роняет руки, пожимая плечами, все еще забавляясь.
Лифт смещается, и меня резко бросает на Элиота. Его руки не протянуты ко мне, потому щекой я ударяюсь о его плечо. Это больно. Не глядя, он обнимает меня одной рукой, а другую прижимает к стенке лифта, удерживая нас обоих.
Он кажется полностью спокойным, но его рука на моей голой коже слегка влажная. Я останавливаю взгляд на бледном лице лифтера.
Лифт грохочет, и я задыхаюсь.
— Итак, ты боишься смерти, — Элиот наклоняется, чтобы прошептать это мне на ухо.
Пока мы едем вниз в лобби, я пытаюсь подражать спокойствию Элиота. Наконец, лифт останавливается с внезапным рывком, почти ударяющим по моим ногам.
Лицо служащего абсолютно белое, когда он открывает дверь.
— Мне так жаль, мисс Уорт. Взрывы, должно быть, повредили трос, а ваши апартаменты так высоко.
Мне нужно чувствовать твердый мраморный пол под ногами. Элиот выжидает, улыбаясь. Я напоминаю себе, что его руки липкие. Он тоже переживает насчет смерти.
У Элиота есть маленькая паровая карета, она разработана так, чтобы быть быстрее и легче, чем у Эйприл. Сидения расположены близко друг к другу, и я ощущаю его рядом с собой, когда мои голые коленки касаются его ног, но, когда мы проезжаем по улицам, я забываю о нем и рассматриваю обломки. Город размывается дождем, и серые здания сливаются с выжженными черными громадами. Это намного хуже, чем единичные акты вандализма, которые случаются, время от времени. Это организованный хаос. Мы проезжаем мимо того, что осталось от красивого собора: крыша пропала, стены почернели.
