Это был максимум сострадания, на которое оказался способен Пасюк. Вот оно как!
* * *
— Где он?! Где мальчик?! Тварь толстозадая, как ты мог позволить себе такое?! Да я все данные в Южногорский суд передам, ты сядешь, подонок! Рабство запрещено, ты разве не знал?! Как ты посмел заниматься рукоприкладством!
Этот женский голос был полон возмущения и злости, он выстраивал призрачные, тонкие стены защиты вокруг сознания Димы и он медленно приходил в себя. Ему досталось страшно, он уже после третьего удара почти потерял сознание и только помнил, что его все били и пинали, пока он не отключился совсем. Лис бросался, игнорирую намордник, все равно пытаясь укусить врага, но тоже получал ужасные удары и падал на пол, полз к Диме и тихо, виновато скулил.
— Где он?! Где?! Что, что ты с ним сделал?… Вставай, вставай мальчик, пойдем со мной! Тебе больше никто не обидит. Пойдем, вставай, поднимайся. Песик, песик, все будет хорошо, давай, мальчик, пойдемте со мной!
— Сучка, — приглушенно ругался Нунси. — Стерва городская, приперлась дура. Кабы не мужик твой, ща бы поперек прилавка легла бы.
— Ты мне не угрожай, Нунси! Пуганная я, таких жирных боровов как ты знаю насквозь! И весьма сомневаюсь, что у тебя вышло бы что-нибудь, если бы я сама к тебе на прилавок легла.
— Дрянь!
— Вставай, мальчик, пойдем, пойдем. Все будет хорошо! Вставай.
И Дима поверил, что все взаправду будет хорошо, что если он найдет в себе силы и пойдет куда-то с этой женщиной, то все наладится.
Ей бы, наверное, не утащить его, но Дима смог встать сам и покорно пошел за ней следом, а пес преданно хромал рядом, тыкаясь забранной в намордник мордой хозяину в руку, словно предлагая ему опереться на свою голову.
Дима очень плохо помнил последующие дни. Спасшая его женщина, Инна Георгиевна, постоянно плакала, и Дима сквозь муть бреда все думал, что это очень плохо. Она перевязывала его и глотала тихие, горькие слезы. У нее умирал мужчина, тот самый Легавый, который был добр к Диме. Заражение охватило тело вышибалы смертельной горячкой и он больше не приходил в себя, не кричал от боли, но его тихое угасание было еще страшнее, оно не оставляло никаких надежд. Все это Дима определял скорее на уровне инстинктов, сил на размышления у него не было. А как-то ночью, очередной темной ночью, в которой его не посещали сновидения, ночью, когда за окном вместе с дождем полетел мокрый, ледяной снег, Дима проснулся от острого и страшного чувства приближения беды. Ветер выл, забившись в щель, и от этого глухого гудения становилось ужасно неуютно. Дима сразу узнал знакомое дыхание, в голосе ветра он отчетливо расслышал шепот Смерти.
Уйди, — попросил он, но смерть не расслышала его робкой просьбы. И тогда Дима встал, пошел к телу умирающего мужчины и встал на страже. Та ночь потом всегда была рядом с Димой кошмаром и тяжелым воспоминанием. Смерть нападала, а он раз за разом отражал ее атаки. Она вылетала из темного угла, над которым стояла потрескавшаяся икона. Богоматерь, с одухотворенным, полным нежности и спокойным лицом, смотрела на мальчика добрым взглядом.
Она говорила с ним.
Она улыбалась ему и протягивала тонкую, красивую руку.
Ты не можешь спасти всех.
Есть те, кому помогать нельзя.
Законы, созданные Вселенной, нерушимы.
Тот, кто переступает через них, расплачивается собой.
Сроки каждого определены.
Отступись.
Твои жертвы напрасны.
Дима знал, что это голос смерти. Она не была ни плохой, ни хорошей, просто пришло ее время пожинать дивные плоды уходящей жизни. Но Дима защищал сейчас человека, единственного человека на всей земле, который приветливо ему улыбнулся и пообещал нечто чудесное — он предложил самому Диме жизнь. Как же мог мальчик вот так просто сдаться?
И он закрывал уши руками, чтобы не слышать мягкого голоса. Он зажмуривал покрепче глаза, чтобы не видеть призрачных очертании ночной гостьи, от которой дыхание останавливалось, и из груди бесконтрольно рвались хрипы загнанного зверя. Он умолял смерть уйти, он приказывал ей отступить. Сжимая горячими от собственного жара руками кисть Легавого, он из последних сил сражался за жизнь человека.
Он дотянул до утра, и под его пальцами кожа мужчины стала прохладной, Легавый задышал спокойнее и увереннее, хрипы ушли из его груди. Блеклый рассвет не смог пробить плотных тяжелых облаков и на улице тьма превратилась в полумрак. А сам Дима на восходе солнца, которого он не мог видеть, умер.
* * *
Меня спасли.
Тогда впервые я понял, для чего все это время жертвовал собой, спасая других. Там, рядом со мной, среди уходящей в бесконечность пустоты, были они все. Даже маленький крольчонок, чью жизнь я спас для того, чтобы он смог вырасти в клетке у дядьки Макара, и тот сидел у моих ног хрупким, уютным комочком.
Их вязкий груз наполнил мое сердце воспоминаниями, приводящими в себя, выстраивающими новые стены, удерживающими рассыпающееся на осколки сознание.
Они все молчали, они все просто смотрели на меня, но не давали уйти. И снова я слышал женский плач и понимал, что это очень плохо. Я знал, что снова плачет Инна Георгиевна, и очень хотел остановить эти жгучие, безудержные слезы. Я понимал, что она плачет из-за меня, и сделал все, что было в моих силах, чтобы вернуться…
Легавый давно уже выздоровел. За окнами квартиры разлеглась белыми сугробами зима, а я все еще был парализован. Я не мог пошевелиться и все чаще в голову мне закрадывались сомнения в правильности моей борьбы.
Но ни Легавый, ни его жена (свадьбу сыграли после выздоровления вышибалы) не сомневались в необходимости жить. Все свободное время они проводили со мной. Инна обучала меня уму-разуму, бесконечно читала все самое лучшее, что было в ее распоряжении. Это она научила меня ценить поэзию, это благодаря ей я не чувствовал себя совсем уж калекой. Длинными зимними вечерами при свете керосинки, укутав меня в шерстяное клетчатое одеяло, женщина читала Толстого, Жуля Верна, Дюму, Блока и Бальмонта.
А с утра пораньше вставал Легавый, брал меня на руки и выносил на улицу. Это он заново научил меня ходить, это он вернул меня к жизни, приговаривая:
— Борись, Димка, если человек после рождения может научиться ходить, то для тебя, для взрослого, это не составит труда.
Он улыбался открыто, показывая выбитый резец на верхней челюсти, и все тормошил меня. Лис тоже постоянно был рядом, и вся эта троица стала для меня теми, кто создал на земле настоящий рай. Выздоровление мое шло необычайно медленно и тяжело, еще несколько месяцев после того, как я смог самостоятельно подняться на ноги, моя походка была нетвердой, силы быстро оставляли меня.
Пожалуй, окончательно я окреп лишь к лету, выдавшемуся необычайно жарким.
И вот мне уже стало восемнадцать, когда жизнь, не посоветовавшись и не предупредив, сыграла со мной злую шутку. Инна Георгиевна умерла от лейкоза, когда меня не было дома — как нельзя более некстати Легавый собрал меня вместе с соседскими парнями на полтора месяца в поход по окрестностям. Когда мы вернулись, беда уже свершилась, а сам Легавый бесконтрольно спивался. Я попытался вытащить его, но мужчина доверительным шепотом попросил меня дать ему спокойно уйти следом. Мне было очень больно смотреть на некогда сильного и веселого вышибалу, который сам уничтожал себя, но и понять его я мог. Инна Георгиевна была потрясающе доброй женщиной и Легавый, пожалуй, любил ее больше жизни. Вот и отдал он за нее свою жизнь, умер через полгода от цирроза печени. Я хотел бы верить в то, что там, куда ушли Инна и Алексей, никто не помешал им быть вместе.
А я вновь остался один. Легавый не завещал мне свою квартиру и маленькая однушка стала собственностью школы. Я не очень об этом жалел, все равно бы не смог жить в той квартире, полнившейся воспоминаниями об одном из самых спокойных моментов нашей с Лисом жизни. Кроме того, я был уже взрослым и сделал немалый вклад в свое благополучие, вернув к жизни дочь мэра…
Что же, все так. Лис был уже стар, а я вступил в самый чудесный возраст, заполненный привязанностями и любовными страстями, но все не складывалось. Все, чего я касался с целью обрести свое собственно благополучие, рано или поздно разбивалось, подобно чашке, сбитой со стола неосторожным движением. Зато я чертовски здорово научился возвращать радость и счастье другим. Вот как совсем еще недавно, когда избавил от верной смерти двоих детей. Женщина не должна плакать, это я знал наверняка…
Я остановился и вдохнул полной грудью ночь.
Это были не самые приятные воспоминания из моей жизни, но что поделать — это действительно было. Я оказался глупым мальчишкой, в общем-то, слабовольным и неуверенным. Я привык делать то, что мне говорят, и это было моей самой большой ошибкой. Нужно было бороться, вместо того, чтобы ждать, как велел мне Макар. Пошутил же он, отдав мальчишку настоящему рабовладельцу. Видно Макар так чего-то испугался, что передал меня первому встречному. И конечно мне не повезло.
