Было всего девять утра, и Бишоп с Ноа решили сделать столь необходимый перерыв.
У Донована Миллера, владельца таверны, не было генератора, но он включал несколько переносных обогревателей, пока не закончился пропан. Холодный солнечный свет, проникающий через окна, давал достаточно тепла в дневное время.
Спиртного оставалось немного, но Бишоп все равно не пил. Ноа взял стакан рома. Он ограничился одним стаканом, поскольку формально находился на работе. Не то чтобы он собирался получать зарплату в ближайшее время.
Обычно Ноа никогда не пил в рабочее время. Но ситуация сложилась ненормальная. Его голова раскалывалась, а желудок болел. Он хотел чувствовать себя триумфатором. Победителем.
Один взгляд на лицо Бишопа украл его славу.
Ноа понизил голос.
— Они пытали твою семью.
— Да. Я знаю это как никто другой. Но есть способы добиться справедливости, которые принесут мир обществу. Это был не он.
Ноа потягивал свой напиток и оглядывал зал позади себя. Несколько пар сидели за столиками вдоль дальней стены бара.
Дэйв Фаррис помахал рукой. Он сидел с Майком Дунканом, племянником Майка, Джамалом, и Дэррилом Виггинсом, управляющим банка, который по-прежнему оставался закрытым. Все трое были членами совета. Они наклонились вперед, разговаривая вполголоса.
После казни, состоявшейся два дня назад, все выглядели подавленными. Если люди и не успокоились, то, по крайней мере, они больше не бунтовали.
Ноа обернулся.
— Что мы должны были сделать тогда? Оставить их в живых? Запереть и тратить силы, которые нужны нам в других местах, на их охрану до бесконечности? Кормить драгоценными ресурсами, пока наши собственные дети голодают?
Бишоп поморщился.
Ноа сразу же пожалел о своих словах.
— Прости меня.
Глаза Бишопа были красными и стеклянными от многодневной скорби. Его широкое смуглое лицо оставалось тем же самым лицом, которое Ноа знал много лет, и в то же время оно казалось другим.
В нем появилась пустота — словно горе прочно заняло место во всем, что составляло личность Бишопа, навсегда его изменив.
Ноа знал это чувство. Знал досконально. Незаметно он коснулся своего обручального кольца, покрутил его на пальце. Даже его собственная потеря и печаль не шли ни в какое сравнение с утратой жены и детей, вырванных из рук Бишопа в акте варварского, дикого насилия.
Бишоп оторвал руку от кружки и коснулся предплечья Ноа.
— Я знаю, друг. Помню, что ты рисковал своей жизнью, чтобы поймать этих людей. Я благодарен тебе за это. Пожалуйста, не воспринимай мою замкнутость как неблагодарность. Я все еще в процессе. Все еще разбираюсь со всем в своей голове и сердце. Спорю с Богом, как Иаков, если угодно.
— Не торопись. Потрать столько времени, сколько тебе нужно.
Бишоп молчал несколько минут.
— Я тоже человек, Ноа. Я не могу притворяться, что в моем сердце нет гнева. Что я не хотел смерти этих людей, что не представлял, как буду вырывать их конечности из тел голыми руками, снова и снова. — Его глубокий баритон прорезался болью. — Что я не вижу лица моих маленьких девочек, каждую секунду каждого дня. Страх и ужас, которые я не смог успокоить. Боль, которую не смог остановить. Что не вижу прекрасных глаз Дафны, вечно осуждающих меня за то, что я не смог их спасти.
Он поднял кружку, посмотрел на нее в бесплодном отчаянии и хлопнул ею по столешнице с такой силой, что сидр брызнул по сторонам.
Несколько человек взглянули на них, поняли, кто это, и быстро отвернулись. Их лица выражали жалость, смешанную с чувством вины и облегчения.
У Ноа сжалась грудь. Он пережил годы таких же взглядов. Тогда он тоже их ненавидел.
— Я не против самообороны или насилия, когда это необходимо для защиты тех, кто в ней нуждается, — тихо сказал Бишоп. — Я служил своей стране. Но это… то, как это произошло… это была месть, а не справедливость. Мир одичал и становится все суровее. Он полон страха, гнева и ненависти. Если не будем осторожны, мы станем такими же, как враг, против которого, как утверждаем, мы боремся.
Ноа вздрогнул. В его голове промелькнуло видение разбитого, окровавленного лица Билли. Джулиан целится из пистолета, а Ноа стоит там, ничего не делая.
— Мы не станем.
— Откуда ты знаешь? Как мы сохраним нашу человечность? Наши души?
О душах Ноа ничего не знал. Это относилось к духовной сфере, к церкви.
Роль служителя закона заключалась в поддержании правопорядка и защите людей. Когда плохие парни шли на все ради своего выигрыша, хорошие парни должны играть так же грязно, чтобы их победить.
Он говорил себе это снова и снова. Может быть, в конце концов он поверит в это.
— Чтобы выжить, возможно, нам нужно на время отбросить нашу человечность.
Бишоп напрягся.
— Это не то, как я хочу жить.
Ноа покачал головой, внезапно разозлившись, хотя сам не знал почему.
— Тогда, может быть, ты дурак.
— Может быть, — с готовностью согласился Бишоп. Он не был человеком, которого легко оскорбить или спровоцировать. — Я не претендую на то, что у меня есть ответы на все вопросы.
Ноа сдулся.
— Никто не претендует.
Через несколько мгновений Бишоп вздохнул.
— Я смирился с собой, со своей верой, со своим Богом. Я не сломаюсь. Какое-то время я думал, что могу. Но теперь знаю, что не сломаюсь. Я не позволю им превратить меня в человека горечи и ненависти. Я тот, кто есть. Я выбираю любовь вместо ненависти. Радость вместо горечи.
Ноа развел руками.
— Как ты можешь говорить о радости и любви после всего этого?
— Из-за надежды, — объяснил Бишоп. — И веры. Я верю, что снова увижу свою жену и дочерей. Но мое время еще не пришло. Пока еще здесь, я буду творить добро. Это мой выбор. Никто не может отнять его у меня.
Он все еще оставался человеком, опустошенным горем, но в его глазах появилось что-то еще. Чувство решимости, возможно, даже покоя.
Ноа хотел, чтобы от Бишопа веяло покоем. Он жаждал его, безумно желал, но сам никогда его не испытывал. Даже малой толики этого.
Бишоп потерял все и все еще верил.
— Ты хороший человек, Бишоп. Хотел бы я быть хоть наполовину таким же хорошим, как ты.
Бишоп сделал длинный глоток сидра. Он вытер рот рукавом своей кожаной куртки.
— Ты тот, кем решаешь быть, Ноа. Это все, что есть в жизни. Серия выборов. И похоже, что тебе предстоит сделать несколько очень серьезных выборов.
Ноа понизил голос.
— Ты имеешь в виду с ополчением.
— Я имею в виду кучу всего.
Ноа чувствовал, что разрывается между своими привязанностями. К Розамонд, Джулиану и городу. Бишопу, Квинн и Молли, которые не понимали, на какие компромиссы им пришлось пойти, чтобы защитить Фолл-Крик.
— Я должен думать обо всем городе, Бишоп. На мне лежит большая ответственность.
Бишоп надел перчатки и натянул большую оранжевую парку поверх своей кожаной куртки и такой же оранжевой гавайской рубашки.
— Тебе не нужно мне это объяснять. Просто помни, перед кем ты несешь ответственность.
Ноа вздрогнул.
— Я помню.
Произошло что-то, чего Ноа не мог понять. Как будто на песке прочертили некую черту. И он все еще не определился, по какую сторону этой черты находится.
Бишоп отодвинул табурет, достал из кармана куртки нераспечатанную коробку пластырей и положил ее на стойку. Кивком головы он указал Доновану на коробку, и тот принял обмен. Ноа заплатил за свой напиток двумя рулонами туалетной бумаги.
Бишоп горько улыбнулся. Улыбка не достигла его глаз.
— Кто бы мог подумать, как быстро зеленые бумажки становятся бесполезными. Как быстро пластыри и пули становятся валютой.
— И лекарства, — добавил Ноа. Это как раз то, в чем ополченцы преуспели. Благодаря Саттеру у Ноа появился запас спасительного гидрокортизона для Майло на два-три года.
— Без сомнения. — Бишоп провел рукой по своему афро. Тень пересекла его лицо. — Я молюсь за тебя, Ноа.
Чувство вины укололо Ноа. Прежде чем он успел что-то сказать, его рация затрещала.
