Но ещё больше вымораживает, что я теперь — это он.
Ещё одна грань ПТСР — ответственность за то, что ты выжил. Что за тебя умерли другие. Те, кто был рядом. Чья была очередь прикрывать, пока ты меняешь ленту. Кто поймал пулю, которая могла стать твоей. Чьи лица тебе снятся до сих пор. Ты не можешь прожить их жизни за них, но ты не можешь жить свою, не думая: «И вот для этой херни я вернулся?» Психотерапевт, скучно отбывающий со мной казённые онлайн-сеансы, оплаченные ему по минимальной ставке из бюджета, дежурно сообщил, что моё состояние обычное, что в тяжёлый травматический психоз впадает десять процентов демобилизованных вообще и тридцать процентов демобилизованных по ранению. А мой случай далеко не самый паршивый — я не сел на наркоту, не ушёл в глухой запой и не думаю о самоубийстве.
Не думаю ведь? Точно?
Наверное, солдаты-суицидники портят им отчётность, он постоянно меня об этом спрашивал. Но я не собирался застрелиться. Это было бы словно… спустить в сортир не только свою жизнь, но и жизни ещё девяти человек. В штурмгруппах до конца контракта доживал один из десяти. Это не очень заметно, потому что ротация, но фактически так. То есть раз я выжил, девять умерло. Нерационально и неправильно (так сказал психолог) брать на себя этот долг, но я не мог избавиться от ощущения, что моё самоубийство обесценит их смерть. Может быть, только поэтому и не стал.
Соблазн был, потому что жить в вакууме смысла очень сложно. Всё валится из рук, всё кажется неважным. Устроиться на работу? В общем-то проблем нет. Война выжирает трудовые ресурсы, рабочих рук не хватает. Но почти все вакансии, куда были готовы взять ветерана-инвалида, были какими-то абсолютно бессмысленными. Я раньше не очень над этим задумывался — платят деньги и ладно, — а после госпиталя стало бесить. «Что делает ваша компания?» — спрашиваю молоденькую эйчарочку. «Покупает и продаёт», — отвечает она. «Зачем?» — ступор непонимания. Она в принципе не понимает, что в любой деятельности должен быть какой-то смысл. Ведь есть же деньги! Нельзя даже сказать, что «смысл в деньгах», нет. Деньги — это вместо смысла. Люди меняют жизнь на деньги, чтобы потратить их на жизнь. Всё. Ничего более. В этот момент понимаешь, почему ветераны стреляются или возвращаются в окопы, что, по сути, то же самое. Не выносят абстиненции смысла, не могут пережить ломку отказа от него.
Деньги не помогают. Представь, что героиновому наркоману вместо дозы дают пачку денег, которые он может потратить на что угодно, кроме дозы. Это будет не помощь, а издевательство. Так себе сравнение, понимаю, но ничего другого в голову не приходит. Ты ищешь смысла, чего-то, что оправдает тот факт, что ты выжил, что всё это было не зря, а тебе: «На денег и заткнись». Да, я знаю, что это нормально. Если не с чем сравнить. Но мне-то было с чем. А деньги…
Нерасторопность тугой военной бюрократии сыграла мне на руку — в тот момент, когда жена подала на развод, мне не успели выплатить компенсации, поэтому она смогла унести в клювике не всё. Квартиру пришлось разменять, мне осталась крошечная убитая однушка на окраине, семейный счёт выгребла полностью, но потом Минобороны просралось наградными, мне по совокупности дали медальку, начала капать военная пенсия по инвалидности. Жить на это можно было чрезвычайно скромно — потому что инфляция, — но я и не планировал бездельничать. Воевать я больше не собирался, но бессмысленно слить жизнь в круговорот бабла в природе тоже не хотелось. Купил большой гараж, приспособленный под кустарный автосервис, и занялся там подготовкой волонтёрских машин.
Для понимания — война жрёт технику сотнями тонн железа и не хватает её всем и везде. Военпром раскочегарил свои конвейеры, на фронт поехали танки и БМП, самоходные пушки и ракетные установки. Их всё равно не хватало, но на войне всегда всего не хватает, это нормально. Куда больше был дефицит обычных внедорожников, на которых возили продукты, патроны, пополнение, раненых. Машины, которые требуются тысячами и гибнут сотнями. Танк раздолбать не так-то просто, он крепкий, а вот пикап, вывозящий на ротацию бойцов, — типовая цель для мелкого ударного или сбросового дрона. Дрон дешевле пикапа, вот и вся арифметика. До войны в армии считалось, что обычные, небронированные машины в войсках больше не нужны, от них отказались в пользу MPV, но MPV-шки дорогие и их мало, а возить множество мелких грузов в прифронтовой зоне на чём-то надо. Транспортный дефицит заполняли волонтёры — они собирали деньги, скупали на них по всей стране подержанные машины разной степени ушатанности, приводили в порядок и гнали в зону БД, передавая подшефным подразделениям. Вот на стадии «привести в порядок» и возникала потребность в таких полу-умельцах. Коммерческие сервисы волонтёрам не по карману, а я брал только за расходку и совсем чуть-чуть за работу, по минимуму, на еду. Я посредственный механик, что-то сложное не тяну, но перетряхнуть подвески, смазать, провести ТО и покрасить в «оливу» справится любой, у кого есть руки.
У меня есть.
Однако если с руками у меня было нормально, то с головой ситуация не улучшилась. Наоборот, накрывало чем дальше, тем хуже. Меня предупреждали, что по-настоящему плохо станет как раз тогда, когда всё вроде бы устаканилось. Я не верил, но чёртов психотерапевт был прав. Стало.
И, кажется, я нашёл подходящий жизненный компромисс: был занят осмысленной деятельностью, приносящей людям реальную пользу, при этом зарабатывал на жизнь (немного, но мне много и не надо). Получал свою дозу социальной компенсации — волонтёры были благодарны, бойцы передавали «спасибо за ваш труд». Наладил какой-никакой быт, вошёл в рабочую колею, но…
Начали сниться сны.
Война не отпускала. На ней я спал без снов, но теперь они брали своё. Просыпался от своего крика или от стука в стену соседей — звукоизоляция в дешёвой панельке никакая. Начал оставаться ночевать в гараже, там по ночам никого — хочешь ори, хочешь на луну вой. Я был близок к этой стадии — вылезал по ночам на крышу, где кто-то ещё до меня поставил навес и пару продавленных автомобильных сидений, смотрел, как лунные тени режут на квадраты бескрайний гаражный кооператив, и боролся с желанием завыть или напиться. Или сначала напиться, потом завыть. Но я запретил себе пить — знал, что, начав, не смогу остановиться.
Эта форма самоубийства меня привлекала не более, чем остальные, но что делать со снами, затягивающими меня в воронку безумия? Если бы мне снилась только моя война, это можно было бы пережить. В конце концов, я её уже видел. Но мне снились сотни и тысячи войн. Разных — ядерных и простых, похожих на нашу и нет. Мне снилась война, где города разносили в пыль ударами с орбитальных платформ, и война, где их заливали ядами с дирижаблей. Снились кибератаки, подрывающие реакторы электростанций, и снилась торжествующая агония боевых вирусов. Пыльно-огненный раш странных двухбашенных танков и потрясающе красивые старты подводных ракет. Люди, сгорающие в огне атомных взрывов, и люди, сгорающие в огне ранцевых огнемётов. И снились сотни пустых, вымерших, обезлюдевших миров, как будто приглашающих — посмотри, всё кончается этим.
Я понимал, что теряю над собой контроль, и спал меньше и меньше, вырубаясь на гаражном топчане, только когда окончательно обессилел. Психолог предлагал выписать мне снотворные и антидепрессанты, но я отказался. Я думал, что это ничуть не лучше алкоголя. Я же сильный. Я должен справиться сам.
И вот однажды я проснулся стоя, упершись лбом и руками в заднюю стену гаража. Проснулся, почти не осознавая себя, потому что спал меньше двух часов. Я не помнил, что мне снилось, но находился в состоянии панической атаки, сердце колотилось как безумное, в глазах плыли цветные круги, руки тряслись, одежда помокла от пота — я как будто пытался сломать эту стену или сбежать сквозь неё…
