— Ну, ладно, — сказала малиновка.
— Слушай их так, как они рассказываются, — посоветовал голливог. — Ведь теперь ты тоже мертвая. Они развлекут и тебя. Тебе надо просто принять их за воспоминания. Присвоить их как воспоминания, которые прокручиваются в тот момент, когда закрываешь глаза раз и навсегда, в последнюю секунду, ожидая продолжения.
— Присвоить? — удивилась малиновка.
— Да, — сказал Гордон Кум. — Это наши воспоминания и наши сны.
— Ну да, — сказал голливог.
— Воспоминания, которые ничем не заканчиваются, — повторила малиновка.
6. Здесь горела Мариама Кум
Здесь горела Мариама Кум.
Здесь горела Мариама Кум и трое ее детей.
Здесь горела Мариама Кум и трое ее детей, Сария Кум, четырнадцати лет, Иво Кум и Гурбал Кум.
Здесь часами горела гордая и непреклонная Мариама Кум и трое ее детей, Сария Кум четырнадцати лет, Иво Кум также четырнадцати лет и их старший брат Гурбал Кум.
Здесь часами горела гордая и непреклонная обитательница гетто, боевая Мариама Кум и трое ее детей, Сария Кум четырнадцати лет, Иво Кум также четырнадцати лет и их старший брат Гурбал Кум пятнадцати лет.
Здесь часами горела чудная, гордая и непреклонная обитательница гетто, боевая Мариама Кум и трое ее детей, Сария Кум четырнадцати лет, Иво Кум также четырнадцати лет и их старший брат Гурбал Кум пятнадцати лет, и переходила от одного к другому, в огне, утешая, внушая презрение к злосчастью, вытирая их не различимые в саже тела.
Здесь часами горела чудная, гордая и непреклонная обитательница гетто, боевая Мариама Кум и трое ее детей, Сария Кум четырнадцати лет, Иво Кум также четырнадцати лет и их старший брат Гурбал Кум пятнадцати лет, и переходила от одного к другому, в огне, утешая сказками и песнями, внушая презрение к злосчастью, обещая светлое будущее, омывая своей слюной и вытирая своими черными руками их не различимые в саже тела.
Здесь часами горела чудная, гордая и непреклонная обитательница гетто, боевая Мариама Кум, способная с двухсот метров всадить пулю во вражеский лоб, и трое ее детей, Сария Кум четырнадцати лет, Иво Кум также четырнадцати лет и их старший брат Гурбал Кум пятнадцати лет, и переходила от одного к другому, в огне и жестком грохоте разрушений, утешая сказками и песнями, внушая презрение к злосчастью, обещая светлое будущее, омывая своей слюной и вытирая своими черными руками их не различимые в саже тела, назначая им встречу в мире ином.
Назначая им встречу в мире ином, когда-нибудь, позже.
Здесь горела она.
7. В память о Голкаре Омоненко
Сын Голкара Омоненко родился без крыльев. Случается и такое. Врачи, констатируя у существа отсутствие крыльев, морщатся и тотчас, не раздумывая, умерщвляют его. Он родился бескрылым, на его спине не оказалось даже зачатков, которые могли бы предвещать будущие крылья. В плане физическом к этому сводилась его единственная проблема. В остальном, например в плане психологическом, у него не наблюдалось никаких нарушений. А ведь условия, в которых его рожали, по санитарным нормам и удобствам были отнюдь не оптимальны — это меньшее, что можно сказать.
Он выжил при рождении, хотя оно могло стать для него роковым или, по крайней мере, привести к тяжким и необратимым последствиям.
Роды проходили во время бомбежки, среди взрывов, под вой снарядов. Над новорожденным дрожал потолок. Сверху сыпалась штукатурка, летела удушливая пыль. Сюда, в подвал заброшенного дома, семья забежала, чтобы укрыться: против своей воли и только потому, что других вариантов не было. На этажах какие-то спекулянты хранили газовые баллоны, в подвале воняло контрабандным бензином и криминалом. Голкар Омоненко и его жена Йайша вошли туда с тяжелым сердцем. Они знали, что место ненадежно, но выбора у них не было: не заберись они внутрь, их разнесло бы в клочья взрывами и осколками. Когда завыла сирена, они как раз шли в лагерную поликлинику. Вражеский налет застал их посреди улицы. Они не очень хорошо знали тот район. Еще до бомбежки он выглядел так, будто занятые фриками дряхлые здания готовились под снос, и не внушал доверия. На расстоянии двухсот метров они увидели, как несколько теней побежали к убежищу, показавшемуся им знакомым, но воздушная атака началась, и уже не было времени ни позвать их, ни последовать за ними. Меньше чем в километре, на электростанции, уже взрывались бомбы. У Йайши начались схватки, она еле шла. Каждый шаг давался с трудом, и, несмотря на все свое мужество, она не могла даже подумать о том, чтобы броситься вслед за бежавшими вдали несчастными. На какую-то долю минуты попавшая в беду пара остановилась в нерешительности, затем потащилась к первой попавшейся подвальной двери. Это было все же лучше, чем оставаться в зоне прямого действия ужасных технических инноваций официальных варваров.
Первый младенческий крик заглушили гул сотрясаемой земли, взрывы газовых баллонов на этажах, грохот рушащихся стен на улице. Отсутствие акушерки оказалось фатальным для матери, Йайши Омоненко, ослабленной нищенским и подпольным существованием. С другой стороны, это отсутствие имело и положительную сторону. Так, дитя смогло увидеть свет и избежало немедленного истребления по причине своего врожденного уродства. Плечи и впрямь оказались совершенно гладкими, и не было никаких оснований утверждать, что крылья, сложенные в зародышевом состоянии внутри спины, прорежутся, когда ребенок подрастет. Если бы здесь присутствовал какой-нибудь член медицинского сообщества, то он бы пощупал детскую плоть в районе ключиц и даже не стал бы это обсуждать. Мы дошли до той стадии человеческой истории, когда в вопросе расового соответствия ни один белый халат не допускал мягкотелости. В случае очевидной непринадлежности к доминирующей расе эвтаназия производилась автоматически и немедленно. Дело было бы улажено без отсрочек и опротестований. Акушерка попросила бы отца отойти в сторонку и выкурить сигаретку, взяла бы ребенка из окровавленных рук умирающей, в последний раз, наскоро, для очистки совести удостоверилась бы, что у него действительно аномальные лопатки, и хлопнула бы его по затылку, дабы тот замолк окончательно.
В поликлинике такой смертельный шлепок даже подлежал оплате.
Вот почему, когда вражеские аэропланы улетели, Голкар Омоненко, оставив труп супруги и выбравшись на улицу, никому не объявил о рождении мальчика. Он не пошел в поликлинику, не предъявил новорожденного санитарным властям, хотя был обязан сделать это, для того чтобы тот получил легальный статус. Он скрыл сына под лохмотьями и слился с толпой, скорбно утекающей из лагеря. Пользуясь неразберихой, он ускользнул от вопросов, выяснений и придирок гуманитарных солдат и религиозных миссионеров и прошел через все кордоны. Он знал, что при идентификационной проверке ребенку грозит неумолимое умерщвление. Итак, эту прижатую к груди вторую жизнь он скрыл от всех, как от товарищей по несчастью, так и от гоминидов в униформе. И здесь, в гуще колонн, которые сбивались из оборванцев, погорельцев, раненых и дезертиров, между отцом и сыном навсегда установилась крепкая связь, связь животного соучастия, державшаяся на страхе, совместной тайне и хитрости. Часто поток исходящих принимал ужасные формы, переходил в серию неконтролируемых водоворотов, где царила паника и смертоубийство. Голкар Омоненко защищал малыша со звериным упрямством. Он пересекал завихрения толпы, не позволяя к себе притронуться и даже приблизиться. Со своей стороны, младенец словно понимал, чего от него ждали. Он не подавал никаких признаков существования. Не кричал, не дергался. Не требовал молока, инстинктивно понимая, что не сможет его получить. Терпеливо таился под одеждой отца, как ранее, мужественно воспринимая напасти, спокойно сворачивался клубком в животе матери.
Вражеские рейды не возобновились, и после нескольких дней и ночей, проведенных под открытым небом, Голкар Омоненко пустился в обратный путь. Он следовал за общим потоком и обосновался в городе, у северной границы гетто, в менее разрушенном, чем остальные, районе особняков. После того как был решен вопрос с жильем, следовало заняться второй насущной задачей: обеспечить ребенку существование без лишних проблем. Он ходил по кабинетам, выискивал любую возможность использовать путаницу и несогласованность в работе разных служб и в результате всех ухищрений получил документы с надлежащими печатями и свидетельства, удостоверяющие, что послеродовой осмотр имел место, а у врачей не нашлось никаких сомнений относительно генетической природы младенца. Отныне сын Голкара Омоненко был прописан среди живых, в книгах живых, под номером, который отец тут же собственноручно вытатуировал на его запястье вместе с именем Айиш, мужской формой имени матери. Теперь ничто не мешало ему фигурировать в списках получателей гуманитарной помощи, в ведомостях правительственных и международных организаций и религиозных реестрах. С того момента самое главное для выживания мальчика было сделано.
