— Мы держим слово, — сказал он. — Тех из ваших людей, кто попал к нам в плен на севере с оружием в руках, ждут принудительные работы. На ограниченный срок. Вас, «элиту» этого замечательного города — тоже. Почувствуйте на себе жизнь ваших холопов. Но вы будете жить у себя в домах. Разве что придется потесниться. Квадратные метры будут поделены по душам, а продукты — по едокам. И никаких холопов больше не будет. Все равны.
— А женщины? — это подала голос вдова Мазаева, отчаяние, видимо, придало ей смелости. — Тоже за плуг?
У нее был красивый голос оперной певицы.
— В том, что касается виновных — никаких исключений. Просто более щадящий режим, особенно для вас.
Похоже, она носила ребенка, но Демьянов был далек от традиций кровной мести. Пора уже заканчивать эту «войну алой и белой розы» и приступать к нормальной жизни.
Внезапно он повернулся к Колесникову.
Рассказывая об этом дне много лет спустя, командир вооруженных сил Подгорного всегда будет говорить, что на лице Сергея Борисовича в этот момент ничего не отражалось. Только смертельная усталость.
— Олег, — голос его был тихим, будто он не хотел, чтобы другие его слышали. — Мне надо передохнуть. Ты помнишь, что я говорил. Позаботьтесь, чтоб все прошло гладко. Мне надо посидеть пару минут.
— В домике для гостей есть все условия, — угодливо предложил Васильев. Он стоял рядом, и, похоже, у него были очень длинные уши. — Можете даже в бане попариться.
— Дайте только поспать, — отмахнулся майор. — К утру я буду…
Он не договорил, лицо его исказилось, словно он съел что-то очень кислое.
Он не делал никаких картинных движений, не хватался за сердце, а просто присел на корточки. Лицо его, и до этого имевшее сероватый оттенок, быстро теряло остатки краски.
— Сергей Борисович, что с вами? — это был голос Колесникова.
— Я в порядке, — без выражения ответил Демьянов. Ему было неприятно, что все взгляды направлены на него. Он попытался даже изобразить бодрую усмешку: мол, пустяки, дело житейское. И очень удивился, что мир вдруг начал поворачиваться, будто он сидел в кабинке аттракциона.
Усилием воли ему удалось подняться на ноги, но пройти он сумел всего пять шагов.
«Как не вовремя, мать его…» — подумал майор, а его уже обступили.
— У меня есть нитроглицерин в кармане. Я сам сердечник, — это был взволнованный голос Бурлюка, — Да отпустите меня, бараны! Это не динамит, а таблетки. Врача ищите, вы что, не поняли?
— Я доктор, — из шеренги пленников сделал шаг вперед пожилой усатый мужчина в черном костюме. Это был личный врач Мазаева, из дверей особняка он вышел с чемоданчиком, который его заставили оставить у порога. — Можно подойти? Только пусть ваши орлы не стреляют.
Бурлюк наконец-то получил разрешение достать из кармана пузырек с лекарством. Хотя за «барана» кто-то двинул ему под ребра.
Но все это уже было где-то далеко и казалось миражом, затянувшимся сном, после которого все равно придется просыпаться.
Проваливаясь в темноту, Демьянов думал о ненавидящих друг друга людях в Подгорном и Заринске. О смертельных врагах, которым предстояло жить вместе на этой земле. О сделанном и о том, что несделанного осталось гораздо больше. О сборе урожая и подготовке к зиме.
Уже перестав получать сигналы от органов чувств, майор все понял, и ему стало стыдно, что он совсем не вспоминает о Калининграде. Выходит, его семья была здесь. На середине этой мысли его сознание отключилось, и пришло полное забытье. Он умер, не приходя в сознание, и больше ничего не успел им сказать. Биологическая смерть наступила только через пять минут, вызванная кислородным голоданием, но это уже не имело значения: ни одной из обращенных к нему фраз он не услышал.
Вести пришил к ним ранним утром, когда Данилов, утомленный беготней и нервотрепкой, прилег отдохнуть на пару часов. Но сон как рукой сняло, когда Александр услышал эти короткие фразы.
«Мазаев сдох. Заринск сдался».
Их передавали из уст в уста. Говорили, что хозяина убили собственные охранники. Что тело его сожгли в котельной. Что даже своих подручных он достал своим маниакальным желанием воевать «до победного конца».
Данилов не мог в это поверить. Они-то морально готовили себя к долгому противостоянию.
А тут нате — все и кончилось. Может, именно из-за этой неожиданности он не смог почувствовать особой радости? А еще из-за того, что победа была всего лишь восстановлением статус-кво. И не было ни чуда, ни счастья.
Похоже, Мазаев, как классический деспот, настолько подмял все под себя, что другого центра принятия решений у южан не было, подумал Александр. А без такового вся его иерархическая система быстро перестроилась под новые задачи. Поголовно безоружный народ принял смену власти и курса спокойно. Быки из «Легиона», сдались без единого возражения.
Рассказывали, что даже те, кто потерял близких на севере, смирились. Плакали, бранились, но не бросались с ножами.
Данилов еще не переварил первую часть новостей, когда пришла вторая.
Демьянов тоже был мертв.
Нет, не погиб, не застрелен. Умер своей смертью через несколько минут после судьбоносной капитуляции. Которую уже было не отменить, потому что к тому времени все оставшиеся в Заринске гады были разоружены. Колесников, как узнал Саша, смог удержать город с теми, кто у него был, хотя и требовал, чтоб ему побыстрее прислали подмогу.
И если вражеского лидера сожгли в котельной южной столицы, то тело майора привезли на вертолете в то, что осталось от Подгорного, для погребения.
Вечером его вызывал к себе Богданов. Телефонная связь больше не работала, так что вызвал с помощью курьера — опять молодой девчонки, на этот раз коротко стриженной шатенки в камуфляжной куртке. Нескольких таких Владимир обучал политической грамотности, стрельбе и приемам самообороны. Данилов готов был держать пари, что этим список занятий не исчерпывается.
«Да, Машеньке не позавидуешь. А как она хотела? Вокруг самцов с задатками лидера тёлки всегда кружатся как мухи», — подумал Данилов.
Неожиданно Александру было сказано придти не в штаб, расположившийся в самой большой модульной палатке, а к Богданову с Машей домой.
Заместитель скончавшегося главы города занимал крепкий кирпичный домик. Немаленький, учитывая, что детей у него не было. Обстановка внутри тоже была по-довоенному комфортной. Но это уже была явно заслуга Марии, а не привыкшего к спартанской жизни бывшего сурвайвера.
Маша на правах хозяйки сама налила им чай, поставила вазочки с вареньем, порезала хлеб и разложила по тарелкам простенькую снедь — скромные кусочки говяжьей тушенки с лапшой. Затем она тоже села к ним за стол.
— Сергей Борисыч хворал еще когда мы пришли сюда с Новосиба, — поделилась она с Александром. — Сердце у него не просто пошаливало, а непонятно на чем держалось. Ему бы в санаторий… Эх, это самое… До сих пор поверить не могу.
— И я не могу, — согласился Данилов.
В синих джинсах и белом пуловере, Чернышева-Богданова могла бы показаться симпатичной, хотя и исхудала после травмы и комы. Но, даже будучи холостым и неудовлетворенным, Александр не видел в ней привлекательную женщину. И вовсе не потому, что она была женой его командира. Он скорее видел в ней сестру, с которой вместе они прошли через настоящий ад, а такие мысли убивают любые иные поползновения.
— Нет никакой угрозы диктатуры, — продолжал Богданов разговор, прерванный появлением жены с подносом. — Угроза — это колорадский жук и заморозки. А диктатура — единственный тип правления, подходящий для нас. В экстремальной ситуации у народа должен быть лидер, Вождь, чьи приказы не обсуждаются. Представь: плывет корабль и вдруг начинается шторм. Волны вот-вот зальют палубу, а команда сидит и выбирает капитана. Тайным голосованием. Абсурд? Или, представь, зимой 41-го, когда фрицы стояли под Москвой, Сталин вдруг уходит в отставку, и в СССР проводятся демократические выборы. Смешно?
Лицо у Богданова стало пунцовым, и, похоже, Маша забеспокоилась. Она знала, что со здоровьем у ее мужа все в порядке, но хорошо помнила про Демьянова.
— Все империи строились на костях, которые скреплялись железными скобами и кровавым цементом. А великие достижения потому и велики, что оплачены великой ценой. Беда ваша, господа гуманисты, что вы считаете жизнь индивида бесценной. А ей, как и жизни животного, цена — копейка. Моей, твоей, их… — он указал на двух рабочих с тележкой, проходящих по улице, — Целое важнее части. Общество — система, а человек — подсистема. Если народ будет жить, новые люди родятся. А если нет, то все не будет иметь смысла. Именно поэтому, — он посмотрел сначала на Александра, а потом за окно, — мне и нужна сейчас помощь.
