— В организации траурной церемонии?
— Не смеши. В обеспечении преемственности власти. Нам сейчас очень нужно единоначалие. После панихиды будет общий сход, на котором решатся два вопроса: кто будет лидером и оставим ли мы Подгорный в пользу Заринска.
И Данилов догадался, что он не первый, с кем Богданов провел этот разговор.
Господи, даже на необитаемом острове найдется тот, кто будет играть в политику и делить троны.
— Не забывай, что у нас теперь в два раза больше иждивенцев. Если урожай будет таким же, как в прошлом году, нам придется еще туже затянуть пояса. А если он будет меньше… — Богданов сделал паузу и перевел взгляд на видневшиеся за окном остовы и руины.
В последних лучах заходящего солнца пейзаж Подгорного был зловещим и одному из них напомнил Новосибирск, а другому Прокопьевск.
— Почему ты соврал мне про Мясника? — спросил сурвайвера в лоб Данилов. — Про Мищенко, жившего в городе под фамилией Скоторезов.
— Я не знал, о ком ты говоришь. А когда узнал, было полно других дел, ты так не считаешь? — Богданов усмехнулся. — Война, как-никак. А он человек с правильными взглядами.
— Я считаю, что палачей и садистов надо сначала убивать, а потом спрашивать об их взглядах.
— Тянет на афоризм. Значит, вы поладите. У вас много общего. Видишь ли, Санек, это в фильмах плохими делами занимаются только враги. В суровой реальности этим приходится заниматься и «нашим». Крошить бомбами мирное население, которое живет рядом с военными аэродромами, топить корабли вместе с членами семей эсэсовцев. Пытать пленных «языков» до смерти. Это такие азбучные истины, что мне смешно их тебе разжевывать. А он ни одного невинного человека в своей жизни не убил.
— Володя, тебе пора швы обрабатывать,
Мария появилась, неся эмалированную емкостью с каким-то раствором и марлю.
— Проклятье, — вздохнул Богданов. — Вот видишь, Саня, почему мне может понадобиться твоя помощь?
— В работе с документами, — понял Данилов.
Не так-то просто это делать с одним глазом. Он мог только догадываться, насколько бывшему сурвайверу это неприятно.
На этом чаепитие завершилось, но Александру и так хватило пищи для ума, которая, как несварение, не дала ему быстро уснуть этой ночью, снова и снова возвращая его к мыслям о политических системах старого мира, о мере свободы, справедливости и порядка, о балансе интересов личности и общества. О Ланцелотах, превращающихся в Драконов, и о том, что любой из князей мира сего должен быть именно драконом, а не облаком в штанах. Ему хватил разума промолчать об этом за обедом. Иначе Богданов попенял бы ему за Шварца. Сказал бы, что читать надо русские сказки, а не всяких шварцев и мандельштамов.
«Когда-нибудь я напишу книгу, — решил Данилов, — И изложу в ней историю старого мира. Непредвзято, без гнева и пристрастия. Они мертвы, и незачем бояться их обидеть или разозлить. А мне и потомкам надо разобраться. Почему не смогли взобраться на вершину, на чем споткнулись. Жизненно важно».
* * *
На следующий день состоялись похороны. Александр не помнил, чтобы хоть раз, когда он бывал на кладбище, стоял день с хорошей погодой.
Но этот день выдался солнечным и ясным, хотя и прохладным. Но преждевременно выпавший снег растаял, и только рано утром белый иней на траве оставался напоминанием о приближающейся зиме.
Это были не только поминки по Демьянову лично. Это была одновременно и панихида по всем, кого они потеряли. И, несмотря на то, что она заявлялась как гражданская, отец Сергий отпевал всех, и крещеных, и атеистов, вплетая русские имена в церковнославянскую вязь заупокойной молитвы. К концу дня он почти потерял голос. Все знали, что во время штурма Подгорного он не взывал о милости, а разил врагов из «Калашникова». Поэтому даже закоренелые безбожники смотрели на него с уважением.
Как сам он потом говорил, ему приходилось вносить в ритуалы и тексты небольшие изменения. Но Бог должен был понять и простить такие мелочи, учитывая их необычные обстоятельства.
Многие крестились, проходя мимо гроба, и Данилов не отставал. Вот только значение его жеста поняли немногие. Он ни во что не верил, он только слегка надеялся.
Стоя с венком в руках в толпе людей, Данилов думал, что совсем не знал его. Того, кто лежал в богатом гробу, в парадной форме, которую при жизни никогда не носил и даже не держал в руках. Александр вспомнил про Ямантау, про ауру уверенности, которую в них вселял этот человек. Да, это была большая утрата.
Из своего жизненного опыта Данилов знал, что мало у кого бывает лежание на «смертном одре». Все чаще происходит неожиданно: бац, и тебя уже несут в деревянном ящике. Люди уходят по-английски, не прощаясь, и уж точно не успевают сказать: «Я умираю», и родственники не сидят рядом и не держат руку умирающего. И вот его мнение подтвердилось.
— …Он был нам больше чем просто руководитель, — по щеке у Марии, которая первая произносила речь, скатилась слеза. — Для нас он был как отец родной! И теперь, когда его нет, мы считаем своим долгом продолжить его дело. Покойся с миром, Сергей Борисович. Мы не забудем ни тебя, ни того, что ты для нас сделал.
Она была в черном траурном брючном костюме, ее светлые волосы чуть выбивались из-под платка. Все смотрели на нее, ожидая, что она скажет что-то еще, но девушка кивнула всем и отошла в сторонку, прикрывая нос платочком. Она не претендовала ни на что, кроме роли своего мужа тени. Их обоих, это, похоже, устраивало.
Саша подумал, что ее надгробное слово отдает бабьим плачем вперемешку с обкомовскими траурными митингами, но мысленно похвалил ее за смелость. Ведь сама недавно была одной ногой в могиле.
И тут начал говорить Богданов. Он был не в камуфляже, а в хорошо сидящем черном костюме, которым, видимо, обзавелся заранее.
— Мы собрались в этот печальный день, чтоб почтить память всех, кто погиб за то, чтоб наш народ жил. Поименный список слишком длинен, и я читал бы его до вечера. Но это ребята, с которыми не страшно было пойти в огонь и воду. Каждого я знал, и могу сказать: таких людей больше не делают. Из этой же когорты был и наш лидер. Я не побоюсь сказать больше… наш вождь. Не фюрер, нет. Вождь племени. Нет, он не был мессией в привычном понимании этого слова. Он не ходил по воде и не воскрешал мертвых. Просто он совершал поступки, которые казались невозможными, благодаря тому, что совершал их, совершенно не думая о себе. И это придавало ему силы. Он научил этому и нас. Можно ли назвать его героем? Да нет, это слишком мало. Возможно, его имя когда-нибудь забудут. Он сделал свое дело, и ушел. Но то, что он совершил, определило нашу судьбу и судьбу наших потомков. Он изменил наше будущее, потому что создал его. Он не захотел смириться с «законами развития социума», с «психологией людей в экстремальной ситуации» согласно которым, мы все должны были превратиться в зверей, как часто рисуют в книжках. Он не хотел оправдывать свою слабость гнетом обстоятельств! Он боролся против обстоятельств… и победил, заплатив за это цену своей жизни. Он знал, на что идет. Но вот что я вам скажу! Человек, выносящий свои устремления за пределы собственной жизни в десять раз сильнее того, кто живет только для себя. Сергей Борисович подал нам всем пример того, как надо жить на этой земле. Нам, последним русским, последним сибирякам. Поэтому мы, жители Западной Сибири, которым никогда не было легко, выстоим и победим. И построим новую цивилизацию. А иначе позор нам.
Богданов перевел дух. Даже несгибаемым ораторам надо получать из воздуха кислород.
— Мы обязательно поставим памятник ему, как и всем погибшим на этой войне. Настоящий мемориальный комплекс. Простого креста мало. У меня всё, спасибо.
В землю гроб опускали под настоящий траурный марш. Данилову проще было представить, где они взяли инструменты, чем то, как удалось отыскать людей хотя бы с крупицей умения на них играть.
А когда могильный холм был насыпан, прозвучал залп танковых орудий. Данилов очень хотел верить, что этот залп будет последним, который сам он услышал.
Наступила тишина, в которой было слышно только шорох одежды теснящихся на узком пятачке людей.
И тут от толпы отделился Колесников. Этот был в камуфляже, и не в начищенных туфлях, как Богданов, а в черных сапогах.
— Есть важное дело, которое надо решить, не откладывая в долгий ящик, — пробасил он. — Кто-то должен принять бразды правления.
В устах такого человека, как он, эти слова звучали слишком гладкими, чтоб быть спонтанными. Наверное, он тоже пил чай с четой Богдановых. Тщеславия этот бесстрашный боец был лишен начисто. Ведь мог бы и побороться за шапку Мономаха.
— Предлагаю не орать, как на Новгородском вече, а поднять руки. Или не поднять, как кому нравится, — произнес Богданов с таким видом, что охотно верилось: неограниченная власть ему не в радость, но эту ношу он готов принять.
