Алексей Доронин - Сорок дней спустя

Кажется, что лицо человека отливает трупной зеленью, хотя это лишь игра света и тени. Он действительно мертв, но умер недавно: в прогорклом воздухе витает запах пороха. Впрочем, его трудно почувствовать, все ароматы перебивает тяжелое зловоние непроветриваемого помещения, к которому примешивается дух тлена. Смерть приходила сюда и раньше.

На полу у ног человека валяются забрызганный кровью пистолет Макарова и белые осколки, похожие на кусочки фарфора. На столе, придавленная его рукой, лежит школьная тетрадь в клетку. Она раскрыта, и страницы слиплись, склеенные запекшейся кровью. Кровь напитала их, размыла чернила, уничтожив слова и строчки. Большую часть текста не прочесть. Но между сведенными судорогой пальцами можно разобрать последнюю фразу: «…и все закончится».

На столе лежит фонарь, его слабого лучика недостаточно, чтобы осветить эту каморку. Заряд батареек на исходе.

Комната быстро погружается во мрак. Проходит пять минут, и пучок света истончается, пока не превращается в едва тлеющую искорку. Капает кровь. В темном безмолвии, не нарушаемом ничем, слышно мягкое шуршание лапок.

Проходит время, долгое время, и издалека доносятся шаги. Чуть слышно скрипит дверь. В комнату кто-то входит.

Каждый раз, возвращаясь из страны снов в реальность, она чего-то ждала. И каждый раз мир не оправдывал ее ожиданий. Она надеялась увидеть свет — не бледный и выморочный, а яркий, настоящий. Но вместо снова и снова оказывалась посреди безбрежного океана мрака.

Это ее разочаровывало, но не удивляло и не пугало. Тьмы она не боялась, привыкнув к ней настолько, что та стала для нее родной и близкой. Тьма была надежным убежищем. А вот свет, неровный свет фонарика, был редким гостем в этом мире, и почти всегда был связан с опасностью.

С ним.

Целую вечность они были вместе. Он — единственное живое существо в ее мире, не считая маленьких пищащих тварей, которые подбирались к ней, когда она засыпала.

Запертая дверь этих мерзких существ не останавливала. У них были свои ходы в переплетении труб и проводов, по которым они проникали из тоннеля в сбойку. Один раз, проснувшись от слабого скрежета и подняв фонарь, она увидела в слабом свете десяток пар глаз-бусинок, кружащих хоровод возле ее койки. Ей стоило огромных усилий не закричать. Не выдать себя врагу более страшному. Из последних сил она приподнялась на локте и швырнула в ближайшую тварь консервную банку. Промазала — руки тряслись и не слушались, да и сил после месяца жизни впроголодь не осталось. Но животных она спугнула.

В тот раз существа не решились напасть. Они были не глупы, и понимали, что время работает на них. Один бог знал, сколько их обитало в темноте тоннелей. Даже пятнадцать-двадцать, кинься они разом, могли задавить ее числом. Но они не нападали. Должно быть, знали, что незачем сегодня рисковать, если через пару дней добыча достанется им без боя.

После того случая то одна, то другая тварь время от времени возникала на безопасном расстоянии. А двое суток назад самая глупая или смелая напала на нее. Хотя, может, то была крыса-камикадзе, старая и больная, которая отправилась на верную смерть по приказу стаи. Мерзавка забралась на деревянную лежанку по ножке и цапнула ее за руку. Укус сначала показался ей не больнее укола булавки, но потом долго саднил и кровил. Ранку она обработала прибереженной зеленкой, пузырек которой сохранила, подумав с мрачной иронией, что не успеет умереть от заражения крови. Она не отбилась бы так легко, будь крыса молодой и здоровой — но та сама находилась на последнем издыхании. Вялая и медленная, гадина даже не попыталась увернуться, когда девушка занесла над ней ногу. И в следующую секунду с мокрым лопающимся хрустом была впечатана сапогом в пол. Девушка глядела на ее останки со смешанным чувством голода и отвращения. Наверно, то же самое чувствовал он, когда в первый раз отрезал кусок запретного мяса от еще теплого трупа — трупа того ублюдка… «Розовой свинины», как он говорил. Он и ей предложил. Этого она никогда не забудет.

Дело было не в людоедстве, а в том, какое у него в тот момент было лицо. Ему не пришлось преодолевать стыд и отвращение. Он преодолел свою человеческую природу. Нашел себя и стал тем, кем должен был быть изначально. Он вкушал человеческую плоть как святое причастие. Она и раньше замечала странности в его поведении, но списывала их на шок и нечеловеческий стресс. Ей и в голову не приходило, что все зашло так далеко.

Она ненавидела покойника и сама с радостью перерезала бы ему, спящему, горло. Он был ублюдком, каких мало. Но ублюдком обычным, понятной человеческой природы. А тот, кто поедал его, урча от удовольствия и облизывая пальцы, был уже далеко за гранью. Его рассудок давно катился по наклонной, просто в тот день пологий спуск сменился обрывом. Он улыбался, набивая желудок плохо прожаренной человечиной. Нашел завалявшуюся в киоске бутылку кетчупа; сделал из проволоки шампуры. Тогда она решила, что, если и умрет, то как можно дальше от него.

Желудок требовал животного белка, но омерзение пересилило, и трупик зверька в тот раз достался сородичам. Случись это сейчас, она бы не была столь категоричной.

После этого на какое-то время крысы оставили ее в покое.

До того, как он проиграл бой безумию, они долго были вдвоем. Он был нытиком и занудой, но раз уж судьба не свела ее ни с кем другим, она пыталась отыскать положительные моменты в его обществе. Например, благодаря ему она могла считать дни — его часы выдержали испытание огнем, водой и грязью. Как и их редкие беседы, это позволяло поддерживать связь с реальностью. Разговоры с ним были бессмысленны, но именно они не давали ей превратиться в животное, забыть обо всем, кроме еды, что намного хуже, чем смерть. Вначале она находила утешение в тех диалогах. Но постепенно его речь становилась все бессвязнее, пока, наконец, не превратилась в набор фраз, в котором смысла было не больше, чем в журчании воды. Вернее, смысл был, но для него одного.

В какой-то момент она перестала отвечать ему, а потом прекратила и слушать, глядя сквозь него. Если б она решила заслужить его расположение, то могла бы подыграть и сделать вид, что слышит те же голоса. Может, на время это обмануло бы его, но ненадолго: шизофреники обычно очень проницательны.

Когда у него поехала крыша, она бы с радостью отказалась от дара речи. Общаться ведь было не с кем. Он мог говорить часами, но слова звучали не для нее. Он существовал в своем искаженном мире, где у него были более интересные собеседники.

Хотя реальность норовила уплыть и от нее, девушка знала, что по сравнению с ним нормальна.

Она с трудом поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост. Потолок оказался почти вровень с головой. Пахло землей и плесенью. Она бы решила, что тоже умерла, если бы не боль и не голодные спазмы в животе, вещи куда более веские, чем «мыслю, следовательно, существую».

Увы, она не теряла памяти. Это был, так сказать, разрыв непрерывности. Она все помнила, но связь между фрагментами нарушилась, и целостная картина прошлого ускользала от нее. Она не могла объяснить, как очутилась здесь.

Помнила залитые солнцем улицы. Прохладу метро, где дышалось легко после августовского полудня. Станцию, где она провела гораздо больше времени, чем нужно, чтобы дождаться поезда. Полупустой вагон. Потом темноту, наполнившуюся воплями. Грохот, скрежет, скрип. Хлопок, от которого заложило уши и заломило в висках. Воздух, нагретый как в раскаленной духовке. Огонь повсюду. Жар во всем теле. Туннель. И свет, но уже не оранжевый, а тускло-красный. Затем и тот гаснет, приходит тьма: темные коридоры и комнаты. Люди. Много людей. Ледяная вода. Холод, пробирающий до костей. Огненный ад сменяется ледяным. Снова крики, ярость и еще больше боли. Провал. Мокрые хлюпающие удары. И на исходе долгой темноты — шепот: «Теперь мы с тобой одни…». Лицо. Вымазанные кровью губы. «Хочешь кусочек, любимая?». Мутные глаза чудовища, и сумасшедший бег во тьме. Долго. Потом тупик. Бежать некуда. Изгибающаяся тень в конце коридора. И тесное помещение, где нет ничего, кроме лежанки — последняя остановка на этом маршруте.

Она помнила все факты по отдельности, но как ни прокручивала события в голове, они не давали ответа на вопрос: «Что произошло?». Она собирала эту мозаику медленно, осторожно, не торопясь. Догадывалась, что под напором впечатлений рассудок может не выдержать. Было от чего.

Она не успела проснуться, а в голове уже ворочалась мысль: надо уходить, пока не пришел он. Взялась за грубую железную скобу, заменявшую дверную ручку. На ладони осталась бурая полоса ржавчины. Потянула, но дверь не поддалась. У нее екнуло сердце. Приржавела? Примерзла?

Она дернула сильнее. Бесполезно, не сдвинуть и на сантиметр. Закрыта на засов.

Внезапно остатки сна схлынули, и она вспомнила, увидела так ясно, будто все случилось минуту назад. Плохой человек поймал ее, загнал в угол. Она не знала, сколько дней назад стала его пленницей, время здесь можно было узнавать только по внутренним часам, а те безбожно врали. И даже ударам сердца нельзя было верить — пульс скакал и сбивался с ритма.