же зашла в дом, и больше я её не видела. Я прождала несколько часов и вернулась к тёте. Та в мой рассказ не поверила, а я не очень-то и убеждала. В те годы я уже понимала — если человек лично не сталкивался с необъяснимым, он будет упорно отстаивать свой скепсис. Но нас-то было двое, и Владилена ушла на моих глазах, потому я ни секунды не сомневалась в собственной правоте и не считала себя умалишённой.
— Ты так и не сказала, где находится этот дом, — напомнил Максим, донельзя заинтригованный историей. Ушедшую Владилену он жалел, но лишь теоретически — лично-то её не знал. Люция Аркадьевна ответила как-то невпопад:
— И знаешь, что я поняла совсем недавно? Оказывается, этот «невидимый» полог, можно ещё и слышать!
Сначала смысл этих слов ускользнул от Максима, и он открыл рот, намереваясь повторить вопрос, но встретился с хитроватым взглядом бабули и потрясённо щёлкнул зубами.
Конечно! Он ведь столько раз туда ходил — и один, и с классом, и с родителями, и с бабушкой! И каждый раз не мог понять, откуда доносится это назойливое жужжание, похожее на многократно усиленный пчелиный рой! И каждый раз над ним посмеивались и называли шизиком или глюконутым!
— Это там, где женский монастырь, да? Возле ихней церковной школы, да?
— Там, да. — бабушка кивнула. — Хочешь, покажу, каким я его вижу?
***
Люция Аркадьевна жила за площадью Труда, на третьем этаже девятиэтажного дома, в четырёх кварталах от бронепоезда «Илья Муромец», напротив которого располагалась хрущёвка Чалеевых. Максим преодолел этот путь за несколько минут, напоследок изгваздался в луже по самое колено, остановился, чтобы отряхнуться, и наконец-то успокоился.
Бабушки дома не оказалось. Он почувствовал это, ещё поднимаясь по лестнице, но на всякий случай всё-таки вдавил звонок до упора и прислушался к гробовой тишине в квартире. Убедившись, что слух его не подвёл, спустился на этаж ниже и забрал ключи у Евдокии Филипповны, которые бабуля оставляла у подруги специально для него.
Прихожая встретила Максима множеством лиц, смотрящих на него с картин. Дома бабушка хранила работы, никогда не выставлявшиеся в галереях и недоступные случайным людям. Гостей она приглашала редко, ведь узнав себя, некоторые обижались и начинали ругаться. Так случилось с висящей напротив входа «Сплетницей» — явившаяся без приглашения соседка, оттеснила бабушку, зашла внутрь, узнала себя и закатила скандал.
Максиму эта картина нравилась. Несмотря на малоприятный сюжет, было в ней что-то притягательное, из-за чего он подолгу простаивал, глядя в лицо изображённой на переднем плане женщины. Та стояла у невысокого штакетника, мечтательно возведя глаза вверх, поставив округлый локоток на деревянную перекладину и подперев ладонью подбородок. Оранжевые пышные кудри торчали у лба как пружинки, и, убранные за уши, напоминали уши спаниеля. За спиной у неё раскинулось огромное ромашковое поле, а у ног, в просветах забора, виднелись поникшие венчики диких цветов. Вокруг темно, как от надвигающейся бури, но стоит приглядеться внимательнее и становится понятно: небо-то как раз ясное, а неприятная полупрозрачная серь, затенившая большую часть полотна, исходит от героини и сначала превращается в почти невидимых жуков, поедающих несчастные цветы, а потом в таких же малозаметных птиц, летающих над головами прохожих и оставляющих грязные кляксы на их одежде. После тщательного изучения женщина переставала казаться задумчивой и невинной, и взгляд, вернувшийся к её лицу, замечал упущенное ранее. Что глаза не просто воздеты вверх, а смотрят чуть в сторону, на идущих мимо людей, улыбка же не добродушная, а злорадная. Только пальцы, прикрывающие искривлённый рот, мешают понять это сразу.
Максим бы тоже обиделся, если бабушка изобразила бы его таким. Но та тётка, которой не понравилась картина, никаких странностей не заметила, а скандалила потому, что узнала собственное трапециевидное лицо и сочла портрет издёвкой. Только увидев другие рисунки, слегка успокоилась, но извиняться не стала, а пробурчала под нос что-то о старческой блажи, потребовала сдать денег на ремонт и удалилась, нарочно топоча как слон и напоследок громыхнув дверью.
Вспомнив этот случай, Максим показал «Сплетнице» язык и прошёл мимо, озираясь по сторонам и прикидывая, куда бы спрятать дневник. Зашёл на кухню, зачем-то открыл по очереди каждый ящик и хмурясь постоял у шкафа. Потом его осенило — в комнате, где он ночевал, оставаясь в гостях у бабушки, подоконник лежит на проёме неплотно и под ним есть пустота, которой должно хватить для общей тетради. Довольный идеей, он даже присвистнул и почти бегом устремился в спальню. Но возле бабушкиной мастерской запнулся и недоверчиво прислушался. Изнутри доносился подозрительно знакомый зудящий звук, а обычно запертая дверь сейчас была приоткрыта, и в узкую щель виднелся кусочек стены с картиной, изображающей его самого и родителей.
Шалея от собственной бесцеремонности, Максим толкнул створку. Он понимал, что, узнав о его самовольном проникновении в студию, бабушка рассердится. Последние несколько недель она писала что-то особенное и очень секретничала, не желая даже говорить о новой картине. Такая таинственность будоражила воображение Максима, и при каждой встрече он засыпал бабушку вопросами, но та оставалась непреклонной и раз за разом отказывалась на них отвечать. Будь мастерская запертой, ему и в голову не пришло бы её взламывать. Более того, помня, что дверь всегда закрыта на ключ, да и отворяется внутрь, он, скорее всего, прошёл бы мимо, не увидев щели. Если бы только не этот звук…
Прокравшись в мастерскую на цыпочках, Максим стрельнул глазами на своего мультяшного двойника, сидящего за столом и осуждающе косящегося на него, вместо того, чтобы делать домашнюю работу. Выглядывающие из-за спины родители, выражением лиц похожие на детишек, притворяющихся серьёзными, недоверчиво следили за нарисованным сыном. Поднеся палец к губам, Максим зачем-то подмигнул им и скользнул к мольберту, накрытому льняным отрезом. Жужжание стало явственнее. Пообещав себе разобраться с назойливым звуком, он скинул ткань и застыл.
Картина изображала стоящих лицом к лицу Люцию Аркадьевну и неизвестную молодую особу в старомодном платье ниже колена с роскошной белокурой косой, перекинутой через плечо и спускающейся почти до бедра. Бабушка Максима была одета в свою любимую шляпку, тёмно-синее платье в мелкий горох и ажурный вязаный кардиган. Она опиралась на свою трость, а её спутница слегка подалась вперёд и протянула руки, как будто собираясь обнять.
Минуту Максим недоумённо таращился на портрет, не понимая, почему бабушка его скрывает, потом опустил глаза, прочитал подпись в нижнем углу картины и вздрогнул.
«Встреча».
Ещё раз изучил работу, уделяя больше времени деталям, которые сначала упустил: белокаменной стене Свято-Троицкого монастыря, одинаковым носам,
