что поручили, то и сделал. Сказали бы продуться в карты — всё завтра бы проиграл Кузякину. — Взял со столика графинчик со сливовой и налил всем троим в рюмочки разве что чуть более напёрстка.
— Ну, с приездом, гости дорогие. Сейчас самовар принесут с булками и вареньем. Может, кому какое конкретное надо — не стесняйтесь. В моём саду есть всё, что в России — матушке растёт.
— Игнат Савич очень уж рекомендовал твоей малины попробовать, — откликнулся на предложение гость.
— Ну, малину и так поставят — не переживайте. Ну, как вам сливовая? Правда, удачная в этот год?
— Ну, Олег Григорьевич, у Вас тут всё, чего не попробуешь, всё амброзия, — кокетливо взмахнув ладошкой и отправляя очередную вишенку в рот, ответила Софья Петровна. — Боюсь, в Смоленске новые корсеты брать придётся.
Подали чай и булки с разными вареньями. По просьбе хозяина графин сливовой сменил такой же графинчик малиновой настойки, сверкая в свечах сочными красными отблесками. Беседа шла так, как будто встретились давно знакомые люди. Регулярно всплывали какие-то имена с вопросами и уточнениями, как у них дела. Уже закругляя разговор, Софья Петровна поинтересовалась, как всегда, слегка наигранно, жеманясь:
— А что это наш хозяин такой задумчивый всё время? Неужто уезжать не хочет? Небось, врос тут корнями за двадцать пять лет-то?
— Да нет, чего уж тут делать — вон уже восемьсот одиннадцатый на календаре. Все журналы только о Буанапарте и пишут. Нет уж. Пора, так пора. Пусть вон Игорь Николаевич, как племянник мой, разбирается со всем этим. У него, наверное, от нетерпения пятки горят. — Почему-то Никитин тоже как-то подчеркнул интонацией слово «племянник». — Я уж на покой. Мне моей войны хватило.
— Ах, да Вы же у нас, как, впрочем, и Игорь Николаевич, все с боевым, так сказать, прошлым. Не то что мы — книжные черви.
— А что же Вы тогда — прямо домой? Или куда рядом? — спросил Иван Фёдорович.
— Ну уж нет, прямо домой не вернусь. Хватит с меня войн и крови, поселюсь чуть подальше.
— Ну, так что же так печальны всё — таки, если всё у Вас хорошо? — опять вернулась к первоначальной теме гостья.
— А вот Вас я, пожалуй, спрошу прямо. Вы, как женщина, мне и присоветуете. Вот если Вам предложит мужчина на выбор: или брось всё и начни сначала в неизвестном месте с неизвестными людьми, или оставайся тут — жизнь сладкую обеспечу, несмотря на все напасти, что до конца жизни могут случиться, но уже без меня. Вот лично Вы что бы выбрали?
— О! Вот оно что! — воскликнула, распахнув глаза, Софья Петровна. — Ну, тут, знаете, от мужчины зависит. Во-первых, что он из себя представляет, на что способен. Вот с Вами, думаю, и в тундре можно устроиться с комфортом. А главное тут другое — когда любишь, не задумываясь, поедешь, куда угодно. И всё вытерпишь. Вы у неё — то спрашивали? Что сама она — то хочет?
— Не могу. Не знаю, с какой стороны подойти к вопросу просто. И бросить её тут не могу — сердце кровью обливается, и взять её — обречь на отрыв от родной среды навсегда.
— А с базой — то обсуждали? — вошёл в разговор молчавший Иван Фёдорович, с удовольствием опрокидывая в себя очередной напёрсток малиновой.
— Нет ещё. Правила вывоза тут не нарушаются, так что поставить в известность могу даже завтра. Успеваю.
— Ну, всё равно, я бы пораньше закинул удочку. А то запросят какое-нибудь подтверждение и не успеете предоставить. Бюрократия — она везде одинаковая.
Поговорив ещё чуть-чуть, гости распрощались с хозяином и пошли спать. Никитин направился в свой кабинет. Это была небольшая комната, как и все в доме обставленная, по меркам времени, весьма минималистски и скромно, но при этом чувствовалось, что минимализм не от экономии, а от натуры хозяина. Массивный дубовый стол, покрытый зелёным сукном, кресло хозяина за столом и для посетителей перед столом были покрыты тонкой резьбой и обиты зелёным сукном в тон столешнице. За столом стоял застеклённый книжный шкаф. Напротив стола, за креслами для гостей, висели настенные часы. Слева от стола была входная дверь, справа — окно. Поскольку на улице уже было темно, то на столе горел подсвечник, а в кресле для посетителей, ближе к окну, задремала Марья. Стараясь не разбудить её, Никитин прошёл к шкафу, достал оттуда толстую тетрадь — хозяйственный дневник. Коротко, но подробно описал события дня, доходы-расходы за день. В конце провёл жирную черту. Макнул ещё раз перо в чернильницу и задумался, не вынимая его. Потом вздохнул, стряхнул излишки чернил и написал под чертой:
«Хотелось бы взять с собой в путешествие свою дворовую Марью, сироту от рождения. Да не знаю, как к этому отнесутся в пункте прибытия. Там ведь рассчитывали на меня одного». Промокнул пресс-папье надпись. Закрыл тетрадь. И, стараясь не шуметь, поместил на место.
Сел в кресло за стол и стал следить за часами. Ровно через три минуты встал и открыл тетрадь снова. Под его записью появилась строка:
«При наличии согласия объекта вывоза причин препятствовать не имею. 75134955447»
Никитин облегчённо вздохнул, переписал в блокнотик код из сообщения и, дождавшись исчезновения записи, уже не особо тихарясь, закрыл тетрадь и убрал в шкаф. От стука дверцы Марья вздрогнула, открыла глаза:
— Ой, а я уснула, пока тебя ждала. Пойдём спать, устала я сегодня чего-то, — сказала она, потягиваясь и поднимаясь с кресла.
— Погоди, сядь. У меня к тебе разговор очень важный и до завтра не терпящий.
Марьюшка уселась на кресло и уставилась на Никитина.
— Слушай до конца, не перебивай. Договорю — спрошу. Вот тогда хоть до утра тараторь.
— Хорошо, батюшка.
— Хм. Просил же, когда одни, так не называть. Итак. Ты знаешь, что завтра уже приезжает Игорь. Но вот не уверен, что ты знаешь, что я передаю ему всё имение сразу, а не в наследство, а сам уезжаю. Тихо! Сказал же — не перебивать! — грозно цыкнул Никитин на попытку слушательницы встрепенуться.
— Продолжаю. Уеду я навсегда. И довольно далеко. Настолько далеко, что жизнь там сплошь другая. И говорят хоть и по-русски, но так, что поначалу ты без перевода и не поймёшь, о чём речь. Да и нравы там совсем другие. Я вон тебя это «греческое» платье еле заставил надеть в своё время для выхода в свет. А там такие нравы, что тебе и на улицу-то выйти будет стыдно. У девок там подолы иногда выше колена. И одежда попрозрачней твоего
