Боря отказался, на почте он долго стоял около телефонной кабинки, а Дени Исмаилович его уговаривал:
– Позвони, ну позвони им! Они же волнуются!
– Не, – сказал Боря. – Ну их в…
Дени Исмаилович покачал головой, Боря согласно кивнул.
– Да, короче. Ну вы поняли.
Андрюша поговорил с мамой быстро, оставшиеся монетки на открытой ладони протянул Дени Исмаиловичу.
Я спросил:
– Ну как?
– Она нормально.
– А ты?
– И я нормально.
Мы стояли рядом, и я так хотел ему помочь, так волновался и думал: разве не испытывает этих ужасных чувств сейчас Андрюшина мама?
Валя тоже поговорила быстро, но монетки оставила себе на мороженое.
– Что он там? – спросила Фира.
– Да пофиг ему, и этой его цаце тоже пофиг.
– Ну и ладно. Скоро улетишь от них далеко-далеко.
– Если.
– Точно-точно улетишь.
Фира говорила долго, к ней в кабинку постучалась Валя, отдала свои монетки. Вышла Фира взъерошенная, с красными щеками и влажными глазами.
– Одобрили, – сказала она. – Если сдам экзамен, то сначала операция, а потом уже я полечу.
Мы ее поздравили, и Фира сказала:
– Пока еще рано. Посмотрим, как оно все выйдет.
Но все-таки теперь мне казалось, что она больше не тревожится.
Последним с мамой говорил я. Она взяла трубку сразу.
– Здравствуй, мама!
– Здравствуй, Арлен!
Я все еще не мог ей ничего рассказать, а ведь я так не привык хранить секреты от мамы.
Я сказал:
– Получила мое письмо?
– И ответ написала. Может, он скоро дойдет. Как ты, скажи мне срочно!
– Всё хорошо. Завтра экзамен. Приедут важные люди.
– Ты готов?
– Да. Я почти не сомневаюсь в себе.
– Какая же ты у меня умница! Как я горжусь тобой!
Мне стало грустно от этих слов, хотя мама меня хвалила. Как ей рассказать, что было со мной? Какой это все взято ценой?
– Как тебе новый куратор?
– Хороший, – сказал я. – Но и по Максиму Сергеевичу скучаю.
– У тебя грустный голос.
– Просто устал.
– Когда ты вернешься, то будешь только отдыхать. Я все приготовлю, что ты так любишь.
– Может, я и вернусь-то всего на день.
– Так мало?
Я помолчал, сунул в автомат еще монетку. Мне было неудобно спрашивать, любит ли она меня. Ведь любит, ведь волнуется, просто я не могу этого еще оценить, я маленький, но стану взрослым, и все пойму.
Так всегда говорят.
Я сказал:
– Очень скучаю по тебе. Щенка, наверное, не заведем. Всех разобрали. Но я уже передумал.
– Знаю, – сказала она. – Знаю, что скучаешь. Я с ума схожу, как ты там. Почему передумал? Я люблю тебя, Арлен! Хочешь, я сама куплю щенка? Я съезжу на птичий рынок, куплю тебе щенка.
Все, однако, казалось мне фальшивым, ненастоящим, безвкусным. И мама, моя проницательная мама, вдруг сказала:
– Ты мне ничего не говоришь, жалеешь меня. Мы с тобой так совсем отдалимся. Я же не знаю, что там с тобой происходит.
Я сказал:
– Монетки кончаются! Люблю тебя! Все хорошо, правда!
Я испугался. Монетки остались у меня на ладони, они блестели. Я повесил трубку и вышел к ребятам.
Тут-то я понял, до чего мало нам могут помочь наши родители и как именно в этом смысле мы страшно одиноки.
Я проникся любовью и сочувствием к своим друзьям, и я сказал:
– Все будет хорошо. Мы с вами так отлично постарались этим летом. После такого все просто не может кончиться плохо.
Я бы хотел быть взрослым, чтобы они мне поверили.
Запись 202: Ночь перед экзаменом
Мы лежим без сна. Я пишу, не знаю еще, что напишу, но все-таки меня отвлекает сам процесс. Остро не хватает Володи, он всегда умел нас успокоить. Вот думаю: все предложения в настоящем времени, и только Володя – в прошедшем. «Умел», а не «умеет».
А ведь где-то хранится его часть. Она внутри Бори, и внутри меня, и внутри Андрюши.
И внутри Ванечки, где бы он ни был.
История о египетских Ка успокаивает меня, когда становится совсем невыносимо. Еще я думаю о своем черве. Все-таки подчинено ли ему мое сознание? Это он, червь, думает, любит, мечтает, или все-таки червь совсем примитивен, и он лишь физическая часть меня, помогающая мне изменяться?
Сложно сказать, но одно ясно – мы вместе с того момента, как я был лишь парой клеток, и будем вместе, пока я не умру.
Хотя увлекаться этими мыслями, конечно, не стоит, потому как люди должны быть по возможности одинаковыми.
Хорошо было бы, если бы все мы были похожи и так легко понимали друг друга.
Андрюша спрашивает меня, не хочу ли я включить свет, раз все равно никто не спит. Я говорю, что нет, конечно, вдруг они уснут.
Андрюша говорит:
– Эдуард Андреевич сказал, что если мы с Валей не сдадим экзамен, просто будем дальше проходить процедуры. Никто нас не утилизирует.
– Ну тогда и волноваться не стоит, – говорит Боря. – Просто ты – лох педальный. Интересно, чего там девицы? Спят ли? Дрочер, как думаешь?
– Не спят, – говорит Андрюша. – А ты кем в детстве хотел стать, Боря?
Вопрос странный и немного грустный.
Боря говорит:
– Летчиком! Вжу-у-у-ух! Или пилотом космического корабля, тоже ничего! Психиатром еще.
– А я думал, что клоуном, – говорю я.
– Это ты что, Жданов, пошутил что ли?
– Я попытался, но у меня не вышло.
– Похлопаю тебе мягко, чтобы не спугнуть. Ну пиши, писатель.
– А ты, Андрюша? – спрашиваю я.
– А что ты пишешь?
– Я все записываю, что мы говорим.
– Тогда я хотел стать хирургом.
– А как это связано с тем, что я пишу?
– Никак.
– А ты, Жданов? – спрашивает Боря.
А я не знаю. Пока пишу эту фразу, думаю, что ответить, но ответить мне нечего. Я всегда мечтал именно об этом.
– Я так и хотел, – говорю.
Мне почему-то сейчас очень хорошо, хотя ничего такого важного мы не говорим. От того, что так хорошо, еще острее не хватает Володи.
Завтра экзамен. Завтра, завтра решится, стану ли я солдатом.
И я думаю, что стану.
– Зато, – говорю я, – мы всегда будем вместе.
– Да, – говорит Боря. – Втроем. Тьфу ты, стукач и дрочер. Что за компания?
Андрюша говорит:
– Я все-таки рад, что вышло так.
– А чего это ты рад?
– Возможности, – говорит Андрюша. – Грустно так прожить жизнь и не узнать, что может червь.
– Может, ты ничего и не узнаешь, ты ж лох педальный, у тебя не выходит ничего!
– Не говори так! Он большая умница! Кто позже расцветает, Андрюша, тот ярче цветет!
– Я думал, это девчонкам говорят, у которых грудь не растет.
– Ну не знаю. Это всегда актуально.
– А ты, Боря, – говорит Андрюша, – был далеко не лучшим.
– Ну да. Но оказалось, что надо не хорошо учиться, а иметь глубокую личностную драму.
– У меня есть глубокая личностная драма, – говорит Андрюша.
– Это еще какая?
– Это я.
– Ну понятно. Для лохов отмаза, чего и следовало ожидать.
А я говорю:
– Ребята, вы – мои друзья.
– Я тебе не друг, пошел ты на «хуй».
– А я твой друг, – говорит Андрюша.
– Надо ценить дружбу, – говорю я. – Товарищество. Это очень важно.
– Ой, завали ты.
– Никто меня не понимает, – говорит Андрюша.
– Я ужасный человек, – говорю я.
– Я убил своего брата, – говорит Боря. – Так что завалите все со своими мелкими мещанскими драмами.
Теперь неловко что-нибудь говорить. Мы молчим. Но все-таки мне и страшно, и тепло. Почти что даже хорошо.
Пусть с мамой мы поговорили не очень, но сейчас я так отчетливо чувствую, что я не один.
И что мне много кого не хватает, вокруг столько боли, но все-таки нет, не один.
Боря говорит, сжалившись над нами:
– Ну ладно, всё. Спать пора. Утро вечера мудренее или типа того. Спокойной ночи, пацаны.
– Спокойной ночи, Боря.
– Спокойной ночи, ребята.
А я сейчас тоже допишу это, и буду спать. Какая ночная прохлада, и луна, и звезды, и занавески колышутся.
