— Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.
«Выздоравливайте»? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.
— Рей.
— Да, Икари-сан?
— Таблетка?
— Она работала около тридцати пяти минут.
Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.
— Иди в медпункт.
«Да, спасибо, директор».
— Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.
— Уверена?
— Да, директор.
Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу — навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. «Все правильно. Все совершенно правильно». С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.
Все шло просто великолепно.
Полторы минуты до моего кабинета — оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.
У лестничного пролета меня окликнули.
— Аянами-сан!
«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», — считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу — не впервой.
— Аянами-сан, да подождите же!
Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.
— Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?
Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.
Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:
— И как дети?
Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:
— А, ладно, чепуха. Тема урока какая?
— Сонеты Гете, — услышала я свой голос.
«Он же ничего не знает!»
— Гете… — задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. — «SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…» Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами-сан.
За ним закрылась дверь.
«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.
Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.
* * *
Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.
Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.
В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.
Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато — никакой боли, зато — никакого тумана, зато — почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.
Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и — по совместительству — Айдой в юбке.
«Три минуты», — подвела итог я, заметив у дверей невысокую шатенку. Классик отнес бы крохотную бодрую шатенку к категории «вечный щенок» — и прогадал бы.
— Привет, Рей. Как самочувствие?
Мана всегда была жизнерадостна. То есть, совсем всегда. Даже в то утро, когда уборщица нашла ее в коридоре на грани комы.
А еще меня раздражало то, что она многое делала «для приличия». Вот как, например, сейчас: взяла же зачем-то этот белый чай. Она его никогда не пьет, но на раздаче пока ничего другого нет, а подсаживаться с пустыми руками — это слишком просто.
Для Маны.
Словом, Мана — существо настолько непонятное, что я даже не представляю, зачем пытаться ее понять.
— Хорошо. Спасибо.
— Хоро-шо-о? — протянула Киришима. — А что ж тебя заменял директорский сын?
Я промолчала. Ответ был очевиден настолько, что просто не стоил моих минут без боли. Вместо этого я просто сунула в рот ложку каши. «Сладкая. Ужас». Желудок судорожно одобрил мысль.
«Обязательно поешь в следующие час-два, — сказала Майя, стаскивая перчатку. — И завязывай со своими недо-завтраками. Фигуру бережешь, что ли?»
— А он, кстати, прикольный, — с надеждой вздохнула Мана.
О, да она еще здесь. Я поощрительно взглянула на нее и запихнула в рот еще одну ложку.
— Вообще, он когда зашел, я уже встала его вывести, — воодушевленно начала Киришима. — Встаю такая, а он давай мямлить. Мычал, мычал…
Я вспомнила «Вроде должен справиться», вспомнила интонации. Сначала это все, а потом — мычал?
— У него хорошее немецкое произношение, — сообщила я в пространство.
— А, так вы даже разговаривали?
Какая интересная улыбка. Аянами Рей (утро, столовая): «Да, разговаривали». Киришима Мана (вечер, учительское общежитие): «Она заигрывала с сыном директора прямо перед классом». Я промолчала. Каши оставалось еще много.
— Я-ясно! — снова протянула Мана, которую устроило даже отсутствие ответа. Меня это удивляет? Нет, это меня не удивляет.
— Ты остановилась на мычании, — напомнила я.
— А, так ну да! — спохватилась куратор. — Я ж тебе о чем и говорю. Сначала — дурак дураком, а потом разошелся ни на шутку… Слу-ушай! Аянами, а дай почитать этого самого Гете, а?
Я подняла глаза, пытаясь понять, что не так. У меня сейчас просили книгу. И вроде даже просила Мана. И я, разумеется, не сплю.
— Нет, ну он так шикарно рассказывал про эти самые семнадцать сонетов, — Киришима вздохнула. — Старый поэт, молодая любовь. В жизни ведь ужас, да? Но красиво как получилось!
Да, согласилась я. Красиво. Но книгу дам только электронную.
— Ре-ей! Размораживайся.
Действительно, что это я? Каша ждет. А Мана сейчас скажет, что если бы она не видела меня на уроках, то считала бы меня…
— Простите, можно?
Гете, семнадцать сонетов. Что же вы такое рассказали в 2-С, Икари-сан? Я подняла голову. К счастью, Икари Синдзи подошел с пустыми руками. То есть, просто поговорить.
— Присаживайтесь, конечно!
Это Мана. Само воодушевление.
Я рассматривала сына директора Икари — на этот раз без жутко кривящей линзы боли. «Он похож на отца», — банальная и правильная мысль. «Он совсем другой», — мысль странная, но очень естественная. Мягче, чем у отца, скулы, почти девичий подбородок. У решительных людей таких лиц не бывает, сказал бы Джек Лондон. У нерешительных, впрочем, тоже.
Я плохо разбираюсь в людях с первого взгляда. Что значит его небритость? Общую неаккуратность? Богемность? Ему так нравится или ему просто все равно?
И, наконец, почему мне это все интересно?
К счастью, последний вопрос был легким. Ответ на него сейчас суетился внутри моего тела и назывался «кеторолак». Редкое побочное действие — изменение настроения, гиперактивность. Я становлюсь любопытна, зато не болит голова.
— Аянами-сан, вам еще плохо?
«Засмотрелась». Я моргнула. Икари-младший — небритый, непонятный и вообще странный — смотрел на меня с участием.
— Нет.
— А… Гм, — произнес Синдзи.
