– Но здесь мое место, – сказал я.
– Нет, – сказал мне Боря. – Вдруг тебе приснится какой-нибудь плохой сон о том, как сюда прилетают злые капиталисты-империалисты и устанавливают рекламный щит про газировку, ты заворочаешься и упадешь, разобьешь себе голову, ну и все в таком духе.
Я сказал:
– Но я мечтал спать на верхней полке.
– Да, разумеется, ты мечтал. Но, блин, мечты такая штука обидная – они не сбываются. Воло-о-одь, а я на верхней!
Володя заглянул в купе, осмотрелся, заулыбался.
– А я тоже, – сказал он. – Дрочер недееспособен, но не недоговороспособен.
Следом за Володей зашел Андрюша. Мы переглянулись. Этого стоило ожидать.
К нам заглянул Максим Сергеевич:
– Устроились? – спросил он, на очках его мерцали блики, он моргнул, поправил дужки. – Солнце, солнце.
– Устроились, Максим Сергеевич, – сказал Володя.
– Все ништяк, – сказал Боря.
Я сказал:
– Мы с Андрюшей должны были ехать на верхних полках.
А Максим Сергеевич сказал мне:
– Жизнь вообще очень несправедливая штука. До крайности.
И Максим Сергеевич закрыл дверь. Андрюша сказал:
– Он прав.
Я сказал:
– Но задача человека в том, чтобы это изменить. Мы потомки людей, которые покоряли иные планеты.
– И подцепили паразитов нервной системы, из-за которых нас все ненавидят, – сказал Андрюша.
– О, ваши замечательные разговоры, ура! И смеялся дьявол, создавая плацкартные вагоны, – сказал Володя.
– Но мы в купейном вагоне, – сказал я.
– И что? Это такое выражение.
– Оно неприменимо к этой ситуации.
– Арлен, ты скучный, но бить я тебя не буду, потому что тебя все равно будет бить Борька.
Боря сказал:
– Я буду, ага.
И в этот момент поезд тронулся. Я понял, что совсем забыл помахать маме, а когда опомнился, ее уже не было видно. Боря развернулся, уставился в окно, приоткрыл его, принялся глотать воздух. Мы с Андрюшей чуть пошатнулись, а Володя не пошатнулся ничуть, он скинул свои белые кроссовки и забрался наверх.
Андрюша сел на свое новое место, а я так и стоял, и меня покачивало из-за хода поезда.
– Сядь, крошка политрук, не маячь, – сказал Боря.
Андрюша сказал:
– И мы уедем на целых три месяца.
– Да, – сказал я. – А вернемся – совсем другими.
До свиданья, Москва, думал я, до свиданья.
Звучало, будто старая песня, и я почти слышал мелодию.
Мимо нашего купе со смехом прошли девочки, наверное, они отправились к проводнице. Стоило мне шевельнуться, как я натолкнулся на чемоданы. Боря и Володя уже лежали на верхних полках, и я предчувствовал, что основную работу по раскладыванию чемоданов придется выполнять нам с Андрюшей.
Впрочем, нет стыдной работы. Стыдно как раз таки отдыхать, пока работают другие.
Мы с Андрюшей поместили чемоданы в отсеки и сели к окну.
– Представляешь, – сказал Андрюша. – А на большинстве планет люди даже не помнят, что такое поезд.
– Да, – сказал я. – Органическая связь прошлого с современностью делает нас прогрессивным классом в борьбе за завершение исторического процесса.
– Да? – спросил Андрюша.
– Да, – сказал я, и мы стали смотреть в окно – быстро закончился город, и вот уже плыли перед нами деревья, быстрее и быстрее, и поезд качался на рельсах, и линии электропроводов казались непрерывной артерией, соединяющей города и природу.
Как это было хорошо, и здорово, и страшно. И чудесно. Мы уезжали все дальше от Москвы, где начало светлеть, навстречу тьме, и время казалось ощутимым, словно движешься в ночь.
Я принялся стелить постель, все остальные медлили. Мои старания окупились, когда к нам снова заглянул Максим Сергеевич.
– Орлы, почему постели не застелены?
Боря встал на мою простыню, носки у него, к счастью были совершенно белые и чистые. Не успел я порадоваться этому, как он наступил мне на колено, чтобы удачнее приподняться.
– Терпи, – сказал Боря. – Людям надо помогать.
И я терпел. На поясе у Бори болтался пистолет для забоя скота.
Я думал: у Бори червь в голове, как и у меня. Но это и все, что у нас есть общего.
Потом он довольно болезненно сдвинул ногу, и я сжал зубы.
Я сказал:
– Осторожнее.
– Терпеливый ты такой, – сказал мне Боря.
Пистолет для забоя скота блестел в свете солнца. Поезд качнуло, и Боря мазнул коленом мне по носу, это не было больно, но вышло по-дурацки.
Я сказал:
– Пойду на тебя нажалуюсь.
– Ну удачи тебе. Радость-то какая, стукач, и дрочер, и вся королевская рать!
– А ты бы охотнее ехал с девчонками? – спросил Володя.
– Я уже в том возрасте, когда я бы охотнее ехал с девчонками, – сказал Боря. – Но не с такими страшными, как вы, малышки. Вот с Фирой или Валей – другое дело.
Мама говорила мне всегда пропускать оскорбления мимо ушей, потому что отвечать на них будет лишь тот, кто опустился до уровня оскорбителя.
Этим я и руководствовался.
А еще я опять вспомнил, что не помахал маме, пока она стояла на перроне. Не помахал, а стоял и смотрел вдаль, не на нее, не на людей, и думал о своем.
Мне пришло в голову, что мама все еще на вокзале. Она гордится мной, я знаю, но отчего тогда сегодня так тревожилась?
Когда-то она сама хотела, чтобы я стал космическим солдатом, и я почти уже им стал.
Андрюша сказал:
– Я взял карты.
– Картежничество – это порок, – сказал я. – Я буду смотреть в окно. А когда мне надоест, займусь чем-нибудь полезным. Почитаю книгу.
– У меня есть кроссворд, – сказал Андрюша.
Боря с Володей почему-то засмеялись, но они вообще часто смеются.
А вот и то, о чем я хотел написать, и к чему подводил все это время. Пусть описать свое утро у меня вышло неловко, пусть многие вещи оказались более запутанными, чем я их представлял, но я хочу сохранить вот что: как бегут краски за окном, до полной неразличимости сливаются друг с другом деревья, как синее небо похоже на обещанное нам море, как дождь начинается и быстро заканчивается, словно поезд вонзается в него и проходит навылет.
Это удивительно, и я такого еще никогда не видел.
На этом и следует закончить данную запись, хотя ее сердце заняло ровно две строчки.
Скоро Максим Сергеевич будет раздавать сухпаек, и я хочу ему помочь, потому что всегда нужно брать на себя ответственность, даже в мелочах.
Посмотрим, как пройдет день.
Запись 2: Исторический документ
Пока мы раздавали сухпаек (это было быстро), Максим Сергеевич сказал мне очень мудрую вещь, которую я теперь запишу здесь.
Любой дневник, любая запись, все, что создано рукой человека и имеет смысл, – это исторический документ. Сейчас я пишу историю будущего. Разумеется, моя тетрадь может потеряться или сгореть, ее может никто никогда не найти, большинство вещей исчезают без следа.
Но если вдруг вы прочитаете эти записи, легко или с трудом, потому что мой язык станет очень древним, я хочу обратиться к вам, люди будущего.
Мои записи могут показаться вам глупыми и наивными, потому что созданы в непростые времена войн и хаоса человеком, который не вполне осведомлен обо всем, что происходит в Космосе, и может говорить лишь за свою маленькую, даже крошечную планетку, где живут люди с червями в головах.
Но и история моей маленькой планетки – тоже история.
И моя история – тоже история. Или это индивидуализм? У людей будущего, наверное, не будет уже никакого индивидуализма, и все будут ценить друг друга так же, как самих себя.
Так или иначе, я решил обращаться к людям будущего, чтобы им было интереснее читать мой дневник, когда все ныне со мной происходящее уже станет историей. Хотя я чувствую себя от этого несколько неловко, ведь не знаю, как именно мои слова отзовутся в тех, кто еще даже не родился. Вдруг я кого-то обижу?
Знайте, что такого намерения у меня нет.
Итак, нам выдали сухпаек (вернее, всем выдали сухпаек при моем активном участии): воду питьевую бутилированную (1 литр), огурец, яблоко, вареное яйцо, сыр плавленый, хлеб, вафли.