Я думаю о том, как крепко ремень обхватывает горло. Есть моменты, перед самым финалом (финалом чего?), когда кажется, что ты все-таки можешь умереть.
Эти моменты – мои любимые.
– Знаете, почему люди такие извращенцы? Потому что они – обезьяны. Обезьяны – ужасные извращенцы. А люди – разноцветные «ебливые» обезьянки. Вот произошли бы мы от котов или от енотов! Эти не такие извращенцы! Но не от летучих собак, ни в коем случае! Эти – самые извращенцы. Отсасывают сами у себя. Никогда не видел более самодостаточных личностей. Вообще, чем существо социальнее, тем оно «ебливее». А чем территориальнее, тем агрессивнее. Люди – существа социальные и территориальные, поэтому все мы – озабоченные убийцы. История в целом такая. Не я это придумал. Наука, мать ее! Вообще, я обученный, дрессированный, я много чем могу вас развлечь. Я цирковой!
Боря надавливает пальцем на свой мозг, дергает уголком губ.
– Запрограммирован на это.
Он замолкает, какое-то время болтает ногами, и разноцветно блестят блики на его ботинках.
– А вот мой товарищ! У него сегодня день рожденья!
Мне кажется, что софиты сейчас ослепят меня, но некому их направить, хотя Боря, безусловно, оценил бы подобный ход.
– Да и не товарищ он мне, если честно, – говорит Боря со смехом. – И родиться бы он тоже не хотел.
С моим рождением все в мире стало хуже.
Я хочу сказать: не надо, замолчи. Но я не могу этого сказать, меня охватывает стыд, мне кажется, что Боря расскажет обо всем, что я сотворил в своей жизни, о неких чудовищных вещах, которые я даже не называю.
В этом ужасе куда больше ненависти к себе, чем объективной правды. Часть меня знает, что Боря только дразнится, а еще, что он – волнуется, пытается меня подбодрить.
– Бедняжка обладает таким чувствительным складом души, – говорит Боря. – Но он очень верный, он за все хорошее и против всего плохого.
Боря пьет еще водки, а я так же, как он, залпом, выпиваю свой апельсиновый сок.
– Страшно вам? Не слышу! Мы очень страшные. Совсем особенные! Экзотические машинки для размножения и уничтожения. Расскажу вам историю не то про размножение, не то про уничтожение. Некоторые люди, не будем показывать пальцем, должны заткнуть ушки, потому что…
В этот момент в мозг мне вонзается вой сирены оповещения.
Боря тут же вскакивает на ноги, лицо его выражает радость и предвкушение. А потом вдруг все экраны вокруг зажигаются, и я понимаю, как их на самом деле много. Некоторые разбиты, но теперь и они оказываются выхвачены ярким светом.
На многочисленных белых полотнах горят красные буквы: КАК ДИЛА, КОСМАС?
Бешено воет сирена, Боря улыбается, зло и азартно, красный свет ложится на его раскрашенную кровью голову и делает розовыми безупречно белые зубы.
Я быстро, нервно, бесполезно вытираю салфеткой стол и встаю.
– Пошли, Боря.
– Вот это день рожденья! Вот это день рожденья!
Всюду горят одни и те же слова: КАК ДИЛА, КОСМАС?
А потом свет, наоборот, гаснет и мы оказываемся в полной темноте.
Это всё. Конец сна.
Он обрывается так внезапно, но наиболее загадочно для меня собственное состояние, собственное ощущение.
Все в мире стало хуже из-за моего рождения.
Запись 184: Еще некоторые рассуждения по поводу взрослого меня
Сначала во сне о Космосе я видел себя чужими глазами. Что можно сказать?
1. Я вырос высоким, большим и сильным.
2. Старательно поддерживал аккуратный вид в одежде, однако был плохо выбрит.
3. Мне кажется, я вырос красивым, статным мужчиной, однако очень печальным.
4. Мои черты, черты уже человека взрослого, казались весьма благородными, но взгляд был тусклым, я лишился обычного своего энтузиазма.
5. Я выглядел старше своего возраста, как мне это показалось. Мой точный возраст, конечно, назвать нельзя. Но никакой энергии юности я не заметил. А я ведь должен был умереть молодым. Я не должен был дожить до того потухшего взгляда, который у себя увидел.
6. Так удивительно! Я стал совсем взрослым! Высоким, красивым, с большими аккуратными руками!
7. Я был несчастен и занимался чем-то явно саморазрушительным и неправильным.
Запись 185: Космос
Что касается Космоса:
1. Я видел другую планету, но планеты меня больше не удивляли.
2. Мы с Борей были в некоем заведении, но, кроме обилия цветного света, я не заметил ничего особенного. Я не был способен осмотреться, не был способен заинтересоваться тем, чем не интересуюсь взрослый я. Я не рассматривал в полутьме одежду на людях вокруг, не разглядывал приспособления и посуду. Я все это знал.
3. И в то же время все, что я смог заметить во сне сам, когда я анализировал его, было непривычным: яркий свет, обилие стекла и металла, автоматический перевод, о котором говорил Боря.
4. Заведение было повреждено, но не полностью разрушено. Той планете предстояли большие перемены.
5. Сообщение, которое все мы увидели, абсолютно точно принадлежало Ванечке и дело не в приметной манере ошибаться почти в каждом слове. Я, взрослый я, чувствовал его присутствие. Его присутствие почувствовал и Боря.
6. Я отправился в Космос и, кажется, не сделал его лучше.
Запись 186: После Ванечки
Меня нашли в лесу без сознания. Когтей на моих руках уже не было. Изменения в теле невозможно поддерживать во время сна или будучи без сознания, так что тело всегда возвращается к своему естественному состоянию.
Если бы все увидели мои когти, дело стало бы ясным, я думаю.
Но никто их не увидел. Я лежал, перепачканный землей и кровью, но совершенно неповрежденный. Я очнулся довольно далеко от места нашего с Ванечкой сражения. Он перетащил меня? Заставил идти самостоятельно, но я этого не помню? Зачем? Изуродованного дерева рядом не было, как и следов нашей борьбы. Я вообще не понимал, где нахожусь. Может, мне все приснилось? Хорошо бы.
Дени Исмаилович сунул мне под нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. Я окончательно вынырнул из сна о будущем, где все стало хуже из-за моего рождения, на глазах у меня были слезы (но я думаю, это из-за нашатыря).
– Арлен! Арлен! – говорил Дени Исмаилович. – Арлен, ты в порядке?
Я пробормотал что-то. Боря вырвал у Дени Исмаиловича пузырек с нашатырем и сунул мне под нос, я отшатнулся.
– Давай, очнись! – Голос его звучал перепугано, и я подумал, что Боря вспоминает о Володе, о том, как Володя умер, и одна картинка чрезвычайно легко накладывается на другую.
В конце концов, он меня ударил.
Я сказал:
– Прекрати.
– Живой! Живой!
Антонина Алексеевна кинулась ко мне, упала рядом со мной на колени с легкостью маленькой девочки.
– Где он?!
И тогда я, еще не до конца очнувшись, совершил некий поступок, который уже можно назвать ложью.
– Не знаю, – сказал я.
Хотя в общем смысле, конечно, я не солгал. Ведь я в самом деле не знал, где Ванечка. Я не солгал, но и ничего не объяснил.
Я смотрел на красивое, нежное лицо Антонины Алексеевны и видел, как ее глаза наполняются слезами.
– Я не знаю, – повторил я.
– Что случилось?!
Дени Исмаилович сидел передо мной на коленях.
– Арлен, ты можешь рассказать?
– Подождите, – сказал Станислав Константинович. – Пусть в себя придет.
Боря был единственным ребенком здесь, а единственный взрослый, которого тут не хватало, – отец Дианы. Наверное, он остался с ребятами.
Но почему взяли Борю?
Я смотрел на них всех и не мог понять, что мне делать. Красивая Ванечкина мама, добрая, смешливая женщина, его маленький умный брат, больной отец, которого я ни разу не видел.
Разве мог я с ними так поступить?
Но разве не должен был?
Язык мой еле ворочался, но я сказал:
– Мы играли. Залезли на дерево, а потом упали. И больше я ничего не помню. Наверное, он испугался. Побежал за помощью и потерялся. Надо его искать.
