Снова и ложь и правда. Нет, уже почти ложь. Небо уже просветлялось, сколько же я так пролежал?
– Зачем вы убежали? – спросила Антонина Алексеевна. Я думал, она будет на меня кричать. Такая взрывная и эмоциональная женщина. Но тут вдруг Антонина Алексеевна показалась мне совсем маленькой девочкой, отчаявшейся найти щенка. Она терла глаза, точно так же как Ванечка тогда, на дереве, ее колени испачкались.
Какая маленькая.
Теперь я знал, нельзя сказать одновременно ложь и правду, уже не получится причудливо смешать их или нарисовать две параллельные линии.
Сейчас, подумал я, либо скажу все, как есть, либо совру.
Но врать ужасно нехорошо, этого совсем нельзя делать, меня так учили.
Но мама Ванечки с глазами маленькой девочки. Но Алеша и его греческий.
Я сказал:
– Ванечка хотел играть в догонялки и побежал в лес. Я бежал за ним, чтобы остановить, потому что это опасно. А потом мы потерялись. Мы плутали и хотели забраться на дерево, чтобы увидеть, где наши палатки.
Антонина Алексеевна заплакала еще пуще.
– Это я виновата! Я! Я же видела, как вы бегаете рядом с лесом!
Я вспомнил Ванечку, который сидел на ветке и лил слезы. До чего они похожи. Но теперь я охотно верил в историю про лес.
Антонина Алексеевна плакала горько, но не знала, что правда куда ужаснее и что я всеми силами увожу ее от того, что станет по-настоящему страшно, что погубит ее и обоих ее сыновей.
Боря и Дени Исмаилович отвели меня к палаткам. Совсем скоро мы уехали, но днем я вернулся в лес, чтобы показать все милиционерам.
Мне не пришлось им врать (и хорошо, ведь врать милиционерам – хуже всего на свете, они же нас защищают), они интересовались лишь нашим маршрутом, а я действительно не смог найти того места, где мы так ожесточенно дрались, словно его и не было на свете.
Я ощущал опустошение, и мне очень хотелось, чтобы они нашли Ванечку и в то же время этого я боялся больше всего на свете.
Потому что тогда мне совершенно точно пришлось бы его сдать.
Алеша следующей ночью спал в нашей комнате, потому что его мама осталась вместе со Станиславом Константиновичем и милиционерами в лесу. Ванечку искали с собаками, еще вызвалось множество добровольцев.
Алеша ничего не говорил, только беззвучно плакал. Боря и Андрюша сидели у его кровати, как будто он был совсем уж малыш.
Лицо Андрюши выражало любопытство, а Боря только повторял все это время:
– Мужики не плачут, не плачут. Найдется твой брат.
Для него это была очень личная история.
Я же лежал на своей кровати и смотрел в потолок. Я не спал, как и все, но никто не требовал от меня слов.
Под утро Алеша сказал:
– Я так и знал, что этим все закончится.
И тогда я подумал, что Антонина Алексеевна ничего не понимала, а вот Алеша – умный не по годам, все время проводивший с Ванечкой, как раз мог обладать этой важнейшей для человечества информацией.
Он тоже будет молчать.
Перед тем как уснуть на пару часов, я подумал, нет, не так, мне пришло некоторое знание: меня нашли лежащим без сознания, как и Ванюшу тогда, в поле, много лет назад.
И я очнулся от того же сна.
Запись 187: Поиски
Ванюшу все еще ищут с собаками. Боря все время порывается помочь, а я так устал притворяться, будто я хочу, чтобы они нашли Ванечку.
Я знаю, что он жив.
И знаю, что он там.
И почти уверен, что никто его не найдет.
Во всяком случае до момента, когда на незнакомой мне еще планете, в странном месте, пострадавшем от войны, загорятся все экраны: КАК ДИЛА, КОСМАС?
Сколько же собирается добровольцев! Отовсюду, как говорят, только и слышно, что пропал дурачок из санатория, и всем его жаль.
Ванечка, наверное, очень рад. Он любит собак, а в лесу их сейчас так много. Красивых, статных собак с черными, холодными носами.
Запись 188: Сомнения
Плюсы:
1. Я остановлю существо, которое может натворить много бед.
2. Я докажу свою верность и сознательность.
3. Стану героем.
4. Покажу, как я квалифицирован и надежен для космической работы.
5. Обеспечу спокойствие Авроре и ее жителям, которые могут быть в опасности – не из-за Ванечки, но по причине его существования.
Минусы:
1. Погублю своего друга, его маму, папу и брата.
2. Стану предателем.
3. Заберу жизнь у существа столь же беззащитного, сколь и могущественного.
4. Защищать слабого – привилегия сильного. Я нарушу свой базовый принцип.
Почему это должно быть так сложно? Что бы я ни сделал, случится море бед, как бы ни решил, все равно причиню боль.
Но ведь Ванечка, и это совершенно точно, не вредитель. Он никому не сделал ничего плохого.
Он дурачок и почти ничего не умеет. Может быть, он проживет всю свою жизнь вот так, без точного понимания, как быть со своей силой.
Но: КАК ДИЛА, КОСМАС?
А может, это и неправда?
Кому он может навредить, дурачок?
Запись 189: Просто так
Сегодня я все-таки сходил на море и расплакался.
Запись 190: Фотокарточки
Теперь Ванечкины фотографии печатают в газетах, их развешивают на остановках.
Ванечка улыбается мне с фотографий, у него красивые, крупные клычки и огромные глаза, он замечательный мальчик, немножко видно, что дурак, но сам – красивый-красивый ребенок.
И все-таки в нем есть что-то волчье.
Вот он смотрит на меня, не то ребенок, не то волчонок, и будто ждет, что я решу.
Везде его фотокарточки, и все его ищут.
А я виноват в том, что мама его, бедная, сбилась с ног, все время плачет, забросила Алешу, не ходит к больному мужу, только ищет старшего сына.
Алеша сказал, что скоро она оденется в черное.
Запись 191: Всех избегаю
Я теперь стараюсь не прикасаться к своим товарищам. Я боюсь, вдруг они увидят.
Ведь никогда не знаешь, когда поймаешь чужую волну, и что там отыщешь – нельзя сказать точно.
Я не прикасаюсь.
Это, наверное, немножко заметно, Андрюша, по-моему, тревожится.
Но надо быть очень осторожным.
Запись 192: Свернулся калачиком
Сегодня утром, когда мы собирались на зарядку, Боря схватил меня за руку, сказал:
– Какого «хуя» ты так от людей шарахаешься?
Я раскрыл рот, но не знал, что ответить.
– «Пиздец», какой стресс, а?
Он смеялся надо мной, но и волновался. А я все боялся, что Боря увидит. Но вышло неожиданно и совсем по-другому – кое-что увидел я.
Я – Боря, и мне невероятно больно. Я лежу на кровати и смотрю в потолок, солнце бьет в окно, ветер колышет занавески, а я не могу ничего этого терпеть.
Такая хорошая погода, а Володи нет, он не узнает, не увидит.
Для него все кончилось, и не важно, солнечный ли теперь день. Он лежит в одной из холодных камер морга, ему теперь всегда темно.
Я хочу, чтобы мне тоже было всегда темно, поэтому закрываю глаза.
Ни Жданова, ни Арефьева, никого нет, они на процедурах, может, их там режут по живому, я не знаю, меня оставляют здесь, и я лежу, слушаю, как бьется мое сердце.
Ненавижу мое сердце.
Ненавижу все живое.
Мне кажется, я балансирую на самом краю, сейчас я упаду, но пока мне еще удается удерживаться, не знаю как, да и не хочу знать.
На самом деле удерживаться – не очень важно.
Я не засыпаю, такого праздника со мной теперь вообще почти не случается, но впадаю в какой-то тупой, бездарный ступор, когда он приходит.
Он всегда приходит на цыпочках, а еще – некоторое время мнется у двери. И всегда приходит, когда я один.
А я всегда спрашиваю одну и ту же дребедень:
– Тебе какого «хуя» здесь надо, маленький идиот?
