Я всегда говорил бабушке, что это дешевое суеверие и в жизни следует всегда поступать правильно. Идти до конца.
Но что дурного сделал Ванечка? Никого никогда не обидел.
И кормушка для птиц не пустует, Алеша или Антонина Алексеевна наполняют ее зерном.
Они ждут его, любят его, они хотят его вернуть.
Вдруг я почувствовал себя в этом мире совсем чужим. Не знаю точно, почему. Меня учили, а я не справился. И до чего ж это все обидно! А как мне хотелось рассказать все Андрюше, своему лучшему на свете другу, но именно ему я ничего не мог рассказать. Я даже радовался, что он все свободное время проводит с Дианой, потому что иначе слишком тяжело мне было бы молчать о произошедшем. Они с Дианой разрабатывали какие-то стратегии поиска Ванечки, но я мало что понял из Андрюшиных объяснений.
Так я и стоял, небо темнело и светлело, по нему быстро бежали облака, раскачивалась от ветра кормушка для птиц. Потом вдруг я услышал девичий голос:
– Привет.
– Привет, Мила, – сказал я.
Все это время Мила не показывалась. Я как-то слышал, что Станислав Константинович говорит Эдуарду Андреевичу, будто Мила все время плачет и он совсем не знает, что делать.
Но сейчас глаза у Милы были совершенно сухие, красивые, она даже не казалась грустной.
Мила встала рядом со мной, тоже запрокинула голову и стала рассматривать кормушку для птиц.
До чего странная получилась картина: в ветреный день ко мне подошла девочка, замерла в той же позе, что и я, и ветер трепал ее темные короткие волосы.
Мальчик и девочка среди солнца и ветра.
– Странное это вышло лето, – сказала Мила.
– Да, – сказал я. – Но скоро лето закончится.
Мила кивнула.
– Я буду скучать, – сказала она. Под напором ветра она чуть щурилась, билась о колени ее темно-синяя юбка и она придерживала ее одной рукой.
– Я тоже.
– Хотя мы не то чтобы много общались.
– Ты много общаешься с нашими девочками, – сказал я. – Я не очень хорошо тебя узнал, и ты довольно скрытная. Но все равно я всегда рад, когда ты рядом.
Мила протянула руку и указала на вьющихся у кормушки птиц.
– Им сложно.
– Да, – сказал я. – Ветер.
Я не совсем понимал, чего хочет от меня Мила, но спросить не решался. Девочки – крайне загадочные существа.
Я сказал:
– Может быть, есть новости от Ванечкиной мамы?
– Ты знаешь, что нет, – сказала Мила. Ветер дул ей прямо в лицо, она закрыла глаза и улыбнулась, бледная, белозубая, черноволосая – девочка такой удивительной красоты.
– Арлен, – сказала она. – Ты хороший человек, я в тебя верю. Ой!
Юбка ее все-таки задралась, и я отвернулся, хотя это оказалось (вдруг!) чрезвычайно непросто.
– Фира и Валя хотят попросить волонтеров взять их с собой. Ты не хочешь?
– А ты не хочешь?
– Я…
Мила сказала:
– Я знаю, Арлен. Он со мной поговорил.
– Ты знаешь?
– Теперь знаю. Я расскажу все его маме. Они с Алешей его найдут, и они уедут.
Я молчал.
– Он хороший мальчик, Арлен. И совсем не выбирал, кем ему родиться.
Опять с большой болью я вспомнил, как Ванечка плакал там, в лесу, на дереве.
Я спросил:
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Потому что ты его друг, – сказала Мила. – И тебе нужно это знать.
– Он тебе рассказал, как я…
– Конечно.
Я не знал, что ответить. Мне стало очень стыдно, снова: и за то, что я сделал, и за то, чего не сделал.
Мила сказала:
– Он тебе почему-то очень доверяет.
– А ты думаешь, что я все расскажу?
Мила сказала:
– Нет. Я думаю, что буду с тобой честной, поэтому ты и не расскажешь. Раз еще не рассказал, значит жалеешь его.
Ее странная прямота меня поразила. Я бы сам никогда не решился сказать все так напрямик.
Мила сказала:
– Я совсем ничего не смогу сделать, если ты решишь по-другому. Но мне кажется, что ты его жалеешь.
– Это неправильно.
Мила пожала плечами и указала рукой на кормушку.
– У вас получилась красивая вещь. Я когда шла к тебе, то подумала: если кормушка упадет, то ты, наверное, скажешь. Глупо, конечно.
– Немного.
– Только реши сейчас. Я так боюсь, что все сорвется. Реши сейчас, чтобы я знала, что он в безопасности.
– И ты просто дашь мне решить?
– Нет, я попробую тебя убить.
Она коротко засмеялась, а потом засмеялся и я.
– И в самом деле.
– Вот именно.
Нужно было принимать решение сейчас. Я закрыл глаза и вдруг ощутил большую легкость. Теперь я мог сделать этот выбор раз и навсегда прямо здесь, прямо сейчас, под теплым, сильным ветром.
Мила взяла меня за руку, ее пальцы были холодными, но очень нежными. Я вдруг ощутил трепет, которого не ощущал прежде никогда. Это было не то, что с Валей, не то, что с Маргаритой, а как-то совсем по-другому, хотя Мила мне даже не нравилась.
Она сказала:
– Ты скажешь или нет, Арлен?
И хотя сама картина (мальчик и девочка смотрят на санаторий в ветреный день) получилась бы по-детски наивной, подтекст ее вдруг показался мне очень взрослым. Девочка, любившая моего друга, сжимала мою руку и просила меня не выдавать его. Как это было бы естественно, будь мы лет на двадцать старше и давно уже на войне.
Но я, скорее всего, никогда не буду на двадцать лет старше.
Большой палец Милы, холодный и нежный, прошелся по моим пальцам.
– Арлен, – сказала она. – Сейчас.
Не то слишком по-детски, не то совсем уж по-взрослому, я повернулся к ней, взял ее за плечи и выдохнул:
– Не скажу.
Мила улыбнулась и сказала:
– Я в тебя верила.
– Ты красиво играешь на скрипке.
– Спасибо, – сказала она. – Ну, мне пора.
Она со смехом вырвала руку.
– Ну всё, хватит!
Когда Мила убежала, я понял, что решение все-таки принято.
Вечером мы с Андрюшей и Дианой ходили искать личинок, но никого не нашли. Я остро почувствовал себя лишним и оставил Андрюшу с Дианой ловить жуков.
Когда я вернулся в палату, то услышал, как Боря поет. Он сидел на балконе и выводил тоскливо и пронзительно красивую, нежную песню.
– Ты сейчас далеко-далеко, между нами снега и снега, до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага!
Я не стал ему мешать. По-моему, эту песню может адекватно понять только человек взрослый, который знает уже и любовь, и войну. А Боря таковым не являлся. Но получалось у него все равно на диво пронимающе и искренне.
Что сегодня за день такой, подумал я, все ведут себя так, словно перестали быть детьми.
Когда Боря закончил петь (до чего странно, петь без зрителей, но он их себе, наверное, навоображал), я сказал:
– У тебя плохое настроение?
И тут же понял, что сказал такое зря. Не знаю, когда можно спрашивать о настроении у человека, который потерял близкого. Наверное, через год или даже через полтора года. Но Боря не разозлился. Он тоже до странного взрослым тоном ответил:
– Отчего же плохое? Я вон песни пою.
– Тебе не хватает гитары.
– Дома есть, но она Володькина.
Я вышел к нему на балкон и с прискорбием узнал, что наши полотенца ужасно пропахли сигаретами.
– С Ванечкой все хорошо. Он связался с Милой.
– Ого! А ты что?
– А я ничего не скажу.
Боря задумчиво кивнул, потом закрыл глаза, перебрал струны на невидимой гитаре, с оттягом повторил последние строчки:
– Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви.
Я сел рядом с ним.
– Как думаешь, Фирка оценит?
– Мне кажется что да.
– Интересно, есть ли в Космосе землянки?
– Где-то, наверное, есть. Там все есть.
– Буду ей петь, когда найду землянку.
– Но вы там вместе будете сидеть, скорее всего.
– Да, так менее киношно выходит, ты прав.
А потом я вдруг выпалил:
– Я не скажу ничего! Но все-таки какое это непростое решение! И что ни выберешь – ты оказываешься хуже, чем ожидал. Я думал, я чище, лучше!
Боря покачал головой, досадливо цокнул языком, словно бы я ему уже страшно надоел, а потом сказал с совершенно неожиданной для меня теплотой:
