Александр Бушков
ТРИНКОМАЛИ
Его самолет — в три часа дня. Ее — улетает двумя часами позже. Город Тринкомали, Золотая Ланка, невыразимо прекрасный остров, который с незапамятных времен именовали раем земным. Отпуск закончился у обоих. Осталось часа полтора на сборы и прощание.
Вот и все. Три недели, как один день. Не увидеть ее больше — это же непостижимо, не умещается в сознании, как раздумья о размерах Вселенной. И все же, все же… Как ей сказать, и стоит ли вообще говорить? Я сказал бы, останься все курортным романом, но курортный роман перерос в нечто большее, мы оба давно это поняли. И каково ей будет узнать, моему милому искусствоведу с глазами, в которых читается любое движение души, что никакой я не инженер из Пловдива, что я — сотрудник управления “Гамма”? Вот именно, ООН, Международная служба безопасности. И не далее, чем завтра, мы приступаем к работе там, в Южной Америке, и ясно, что дело предстоит жаркое: опергруппы отдела “К” не беспокоят по пустякам. Да, разоружение уже началось, но времена предстоят трудные и вернутся не все — нужно трезво оценивать обстановку. Что же, рассказать все — и оставить ее день и ночь думать о казенном конверте, который она может получить — синий такой, с черной надпечаткой? Взвалить это на нее — девушку из другого, по существу, мира? Начало двадцать первого века, на планете почти не стреляют, люди начали забывать, что такое война, пусть уж в случае чего на одну вдову военного будет меньше…
Возможно, на чей-то взгляд, я поступаю подло. Может быть. Но виноват в том, что все так случилось, еще и век, сохранившиеся пока очаги боли и суровых сложностей. Для большинства землян война закончилась навсегда, для нас она продолжается — и порой калечит нас не пулей и не осколком.
Мы договорились, что тут же напишем друг другу по возвращении домой. Не напишу. Вообще ни строчки. Пусть считает ловцом курортных приключений. Пусть. Лучше уж так — в первую очередь, для нее лучше. Решено, молчу. Это пытка — сохранять беззаботность при расставании, но она ничего не заподозрит — как-никак мы прекрасно умеем владеть собой. Самая лучшая, нежная моя, прости. Постарайся забыть обо мне в своей Тулузе — почему я, до сих пор не был в Тулузе? Там наверняка найдутся, родная, хорошие парни… А я молчу. “Капитан Никола Гешев из отпуска прибыл!”. Вот и все. Теперь только это.
* * *
Тапробана, Силянь, Серендип, Цейлон — сколько было названий у Золотой Ланки… Давно я мечтала сюда попасть, удалось наконец, и надо же было этому случиться именно здесь — началось как стандартное курортное приключение, а кончилось совсем серьезно. И очень печально — я должна улететь, ребята уже в Африке и, судя по тому, что операция взята на контроль Советом Безопасности ООН, карусель ожидается нешуточная. Не надо бы о таком думать, но с заданий, подобных нашему, частенько не возвращаются. Будь они прокляты, эти недобитки, рано или поздно мы уничтожим последних, но я думаю сейчас не о противнике, а о человеке, которого полюбила. Ну как я ему скажу? Милый, доверчивый парень — знает ли он вообще что-нибудь о том, что происходит в тишине на теневой стороне улицы? Об управлении “Дельта”? Слышал, несомненно, как многие, что существуют еще экстремисты, террористы, остатки агентурной сети упраздненных разведок, но для него это — где-то далеко, прямо-таки в другом измерении, об этом он и не думает, проектируя в своем Пловдиве мосты — взорванные мосты он, конечно, видел только в кино…
Совесть мучает чуточку. Искусствовед — ничего лучшего не придумала. Служительница благолепной музейной тишины, узкие ладони, тонкие пальцы с маникюром…
Как обидно, господи!
Ничего я ему не скажу. Пусть считает легкомысленной ветреной девчонкой. Что ж, лишь бы не жил в постоянной тревоге за меня, не мучился оттого, что он, мужчина, не в состоянии защитить любимую женщину. Наименее жестокий выход. Прости, любимый, возможно, ты бы и не осудил, ты еще встретишь в своем Пловдиве (как хотелось бы там побывать!) хорошую девушку, которая не умеет с двух рук стрелять в темноте на шорох…
Нужно только ничем не выдать то, что на душе, он ведь понятия не имеет, что мы расстаемся, возможно, навсегда, и не предполагает, кто я на самом деле. Самое тяжелое — лицедейство при прощании. “Лейтенант Катрин Клер в ваше распоряжение прибыла!” Это — уже через шесть часов.
* * *
Погода прекрасная. Лайнер “Эйр Тапробана” взлетает точно по расписанию. В кресле номер двести одиннадцать — мужчина с закостеневшим лицом. Аэропорт. Диктор стереовидения рассказывает о ходе разоружения так гордо, будто это он все устроил. В уголке, у выходящей на летное поле стеклянной стены, рыдает девушка — но только она одна знает, что плачет, окружающие не знают, не видят.
Тринкомали — похоже на веселую детскую считалочку. Тринкомали, Тринкомали…
— Знаешь, что меня больше всего удивляет? — спросил как-то Кузьмичев, уткнувшись в тонкие, цвета раннего меда, перепутанные волосы Светланы.
— Что? — Она повернула голову.
— То, что ты — женщина не моего типа. Понимаешь? Всю жизнь мне нравились маленькие, тоненькие брюнетки. Я женат на одной из них…
Светлана чуть надулась. Увидев сбоку оттопырившуюся нижнюю губу, Кузьмичев тронул ее пальцем. Губа смешно булькнула.
— Не дуйся! Меня раздражали пышные блондинки. Они тяжело идут. У них круглые, как шары, бедра. Их грудь не помещается в платье. Их тела так много…
Светлана остро взглянула на Кузьмичева золотистым глазом и опустила накрашенные ресницы, похожие на черные торчащие щетинки.
— Да погоди ты обижаться! Послушай! Всю жизнь предпочитал брюнеток, говорю я. И вот встречаю тебя: рыжую, с рыжими глазами, белую, как молоко, розовую, как роза, мягкую, как масло. И мне противны все на свете брюнетки, особенно маленькие и тоненькие, их худосочные фигурки. Когда их обнимаешь, вспоминаешь Блока: “В его ушах нездешний, странный звон — то кости бряцают о кости”. Ты другая. Кажется, я люблю тебя, моя рыжая!
Время любви, объятий, поцелуев…
Привыкнув мерить опытным взглядом длину ног, высоту груди, улавливать зовущий взор, Кузьмичев, как, впрочем, и многие другие мужчины нашего времени, перестал обращать внимание на музыку поворота головы, поэзию взмаха ресниц, танец складок на платье… И тем сильнее поразило его однажды выступившее из морозной, колючей — до боли в глазах — полутьмы, возникшее из предрассвета бледное женское лицо, окутанное пышным седым мехом.
