Они начали рассчитываться. Платить должен был крепыш-капитан, но у него не хватило денег. Его выручил полковник, коротко сказав при этом:
— Опять долг…
Спустя полчаса Даниил Романович вышел на набережную. Над рекой плыл тягучий гул. Похоже было на удары колокола, из-за отдаленности сливающиеся в монотонное гудение. Или удалялся поезд, промчавшийся по воздушной дороге. Неподалеку стояла группа людей, они молча смотрели на реку, чего-то ждали. Подходили еще люди, спрашивали, в чем дело. Им отвечали:
— Аббат Рабелиус будет говорить,
— Проповедь о жизни и смерти.
Высоко на столбе потрескивал черный репродуктор. Было интересно послушать проповедь аббата. В потрескивание репродуктора влилось тихое шипение, затем кто-то кашлянул и начал говорить:
— Паки Голгофа и крест! Паки гроб и плащаница!
Даниил Романович вздрогнул от неожиданности. Громады освещенных домов, решетчатая железная дорога, вознесенная над ними, мельканье неоновых реклам, бесшумные, скользкие в лаковом блеске автомашины, повизгивание джаза, широкие витрины магазинов с манекенами, нейлоном и тэтороном, и вместе с тем — ученый и католик Доминак, голос радио: «Паки Голгофа и крест»… Что это — смещение эпох? Жизнь должна идти только вперед. Но религия такова же, как и много веков назад, лишь на ней, словно на манекене, делают примерку нового платья, взамен старого, обветшалого и вышедшего из моды. Получился странно дикий перекос времени. Радио — достижение цивилизации — говорило библейским языком.
— Есть еще фарисеи и есть еще иуды, лобызающие устами и предающие руками. Есть еще пилаты и ироды, ругающиеся истине и омывающие руки в крови праведников. Мы видим их в сонме грешников — нужно ли оглашать всех по имени?
Рабелиус, конечно, не назвал имен. Даниил Романович дога дался, в кого метил аббат. Но и газеты «Новая Атлантида» и «Патриот» безымянно были преданы анафеме.
— Нашлись, однако, такие, что возомнили себя магдалинами. Они-де, принесли первые вести о воскресении.
Ах, вот почему «Апостол» умолчал об Эрике и Гуго! Это — не божье дело. Воскрешение их — дело дьявола.
— Ничего истинно великого не свершалось на земле и не свершится без веры в него, жизнедавца, — вещал аббат. — Что такое жизнь человеческая? Это драгоценный дар небесного отца. Его всеблагая воля была — воззвать нас из ничтожества и дать почувствовать это биение жизни, всю красоту ее, все благо бытия. И возрадуется сердце ваше, сказал он, и радости вашей никто не отнимет у вас. Кого же благодарить нам, как не его, жизнедавца! Мы видим природу, мы дышим ею. Она, точно одушевленное существо, перед нами то замирает, то оживает и дробится на бесконечное множество явлений и предметов, приводящих нас в восторг перед величием творца… Мы наслаждаемся ею до последнего часа, пока не придет смерть.
Но что такое смерть? В глазах христианина смерть есть только изменение жизни, ступень от хорошего к лучшему, от менее совершенного к более совершенному, от временного к вечному.
«Да он диалектик!» — усмехнулся Галактионов.
— «Бог дал, бог взял» — говорят в народе о жизни и смерти, но это не совсем так. Со смертью бог дает еще больше. Теперь мы видим бога и его любовь к нам, по словам апостола, как бы сквозь. тусклое стекло, гадательно, тогда же увидим лицом к лицу. Кто согласится отвратить чело от бога, сойти ступенью ниже, вернуться в первоначальное состояние, какое было при жизни? Никто. Да это и невозможно, ибо все…
Проповедь оборвалась. Репродуктор начал потрескивать.
— Пленка лопнула! — услышал Галактионов молодой насмешливый голос.
Среди слушателей — а это были все пожилые люди — оказался солдат. Ворот его форменной рубашки был расстегнут, пилотка сдвинута на лоб; сильно выступал затылок, отчего шея казалась очень тонкой.
Солдат был прав — все слышали легкое шипение репродуктора перед началом проповеди, она передавалась в магнитофонной записи.
— Ждите, ждите, старички! — сказал солдат. — Рабелиус вам еще и не такое соврет.
— Идем, Карди! — окликнул весельчака другой солдат, стоявший в стороне. — Идем, лучше будет…
Карди поправил пилотку и уже серьезным тоном пояснил:
— Аббат Рабелиус записывает свои проповеди на пленку и размножает в копиях. Бизнес! А вы думали, это он сам выступает? Эх вы!
Насвистывая какой-то веселый мотивчик, Карди удалился. Репродуктор воскрес: «в руках божьих", — закончил он после длительного молчания фразу.
Галактионов тоже пошел своей дорогой.
Ночь выбрасывала огненные строки реклам. Механический по пугай дразнил, смеялся над скудостью жизни людей, манил к себе, озаряя неоновым светом земной рай для всех, у кого много денег. Скользили, красуясь блеском, автомашины, поворачивались за стеклом витрин манекены, показывая новые фасоны. Прыгали пешеходы на тротуарах-руки засунуты в карманы. Доносились слова проповеди: «Только он воскрешает умершего, а завистники хотят умертвить его и веру в него…» Было черно вверху и светло внизу, метались тени, духота не спадала, и носилась невидимая пыль. Та же толчея и спешка, угарный запах горелого бензина. Но на душе у Даниила Романовича стало легче.
Себастьян Доминак не ушел из института. И хотя категорически заявил, что не намерен оставаться директором и нести ответственность за самовольство профессора Галактионова, он не предложил директорского кресла Мартинсону, который, по условиям, должен замещать Доминака в случае болезни его или при других обстоятельствах.
Арвий Шельба ставил это себе в заслугу.
После 3аседания он не отказался от мысли помирить Домина ка с Галактионовым, а если это не удастся, все же как-то не допустить скандального развала института. Шельба не раз говаривал, что может помирить хоть ангела с дьяволом.
Утром он пришел в кабинет Доминака и с обычной улыбочкой принялся успокаивать взволнованного и сердитого директора.
— Вы правы, дорогой коллега, в большей части правы, говорю как перед богом. В душе я разделяю ваши убеждения. Ведь я тоже католик. Именно земная жизнь человека — сфера забот ученого-медика. Я сам очень люблю жизнь, люблю людей, даже их пороки. Что поделаешь — и мне ничто человеческое не чуждо.
Доминак сурово смотрел на него, не приглашая садиться. Но Шельба сел и без приглашения. Взбив руками курчавые волосы, отчего они стали пышнее и голова будто распухла, он горячо и убежденно продолжал:
— Жизнь хороша всегда: в младенчестве, в детстве, в юности, в пору, когда человек возмужал, и даже в старости — да-да и в старости. Вы. поверите мне, потому что очень много отдали сил и времени для изучения организма человека именно в старости, даже в период сверхстарости. Сколько вами написано трудов! Потомки будут благодарны…
