— Отец, — не моргнул тот.
— Ну и что?
— Ага, значит, он здесь! — обрадовался фарфоровый глаз. — Значит, все это правда… Слушайте, профессор! Если вы спасете нашего мальчика, вы получите пару-другую чистым золотом… Какой дьявол — пару тысяч! Вы получите столько, сколько скажете. Ну?
— Послушайте, — нахмурился Галактионов. — У меня нет ни желания, ни времени разговаривать на эту тему. Не отрывайте меня от работы, не мешайте. — И с огорчением подумал: «Вот с кем приходится иметь дело…»
Посетитель придвинулся и заговорил тихо, с доверительностью:
— Ладно. Вы не верите, что я отец. Скажу правду. Я Кайзер. Слышали?
Галактионов знал из газет кличку главаря столичной банды; много писалось о его характере, только портретов не помещали. И он подумал, что просто так Кайзера не выпроводить из клиники: словами не отделаешься.
И сказал:
— Я не знаю, что будет с вашим «мальчиком» через час, через полчаса. У нас не оказалось крови для переливания, нужной крови…
Кайзер мигом скинул пиджак, сорвав золотую с камнем запонку, засучил рукав рубашки. — Берите. У меня первая группа — в армии проверено. Цедите сколько надо. Мало будет, пятеро таких придут, каждый день будут приходить — берите!
— Идемте, — кивнул Галактионов.
Поздно вечером усталый, с головной болью и горечью во рту от курения Даниил Романович поднялся к себе. В его квартире было только то, что нужно для отдыха — кровать и диван, и то, что требовалось для работы — письменный стол, книги, аппаратура, инструменты. Гостей он не принимал, да никто к нему и не ходил.
Правда, Галактионов встречался с атташе по вопросам науки и культуры, молодым человеком из советского посольства, но эти встречи бывали чаще всего не в квартире.
Галактионов приехал в Атлансдам вместе с женой. Она про жила тут только два месяца и решительно заявила, что не может больше оставаться без дела, положение домашней хозяйки ей не по душе. Она любила преподавательскую работу, говорила, что никто не в праве отнять ее, чувствовала себя здесь чуть ли не ссыльной, и Галактионов согласился на отъезд жены. В институте удивлялись такому поступку супруги советского профессора: странная женщина, ей не нравится спокойная, обеспеченная жизнь в великолепном городе!
Сейчас Даниил Романович пожалел, что отпустил Марию. Скучно было одному. Квартира казалась необитаемой.
В гостиной висела единственная картина — «Нерон в цирке» Г. Семирадского. Домовладелец, юркий старикашка, желая польстить русскому профессору, повесил не абстракционистскую мазню, а «Нерона», сказав, что это-картина известного русского художника. И еще сказал, что является поклонником искусства и науки: в его доме живут исключительно «художники, артисты, ученые.
Галактионов прилег на диван, тотчас же зазвонил телефон.
«Кто бы это мог быть? — подумал он: уж очень редко раздавался звонок в его квартире. — Мартинсон? Нет, он никогда не звонил. Если Шельба, то позовет в ресторан…»
Голос был тонкий и далекий.
— Это я, Эрика Зильтон. Что же мне делать, господин профессор? Спасибо вам за помощь — за деньги, но… ведь живые каждый день хотят есть. Мне нужна работа, а ее нет. Мне не к кому больше обратиться — ведь вы все равно как отец…
«Да, это верно, — думал Даниил Романович, — как отец… Я дал ей вторую жизнь. Но что я могу сделать для нее? Снова предложить деньги?»
— Не подумайте, что я прошу у вас помощи, — говорила Эри ка. — Все равно это не может продолжаться без конца. Мне нужна работа. Я могу работать. Ко мне пристают корреспонденты, но я вижу, что их нисколько не интересует моя судьба. Они сами хотят заработать. О, я отлично их понимаю…
«Можно бы взять ее в клинику вместо той сестры-монашенки, — подумал Галактионов. — Но помимо Доминака этого сделать нельзя — а он ни за что не согласится».
— Что же мне делать, господин профессор? Снова умереть? У меня уже не хватит сил и решимости…
— Что вы, что вы, Эрика! — воскликнул Даниил Романович. — Выбросьте из головы эти мысли. Надо что-то придумать… Вам не предлагали выступить, ну хотя бы по телевидению?
— Предлагал один корреспондент. Но я не хочу иметь дела с корреспондентами. Еще предлагали выступать в варьете…
— Нет, в варьете вы не ходите, Эрика. Нужно что-то другое.
— Я как раз хотела спросить у вас совета насчет варьете, — продолжала Эрика.
— Я бы не советовал…
— Но что же мне делать?
«Что же я могу сказать ей? — мучительно раздумывал Даниил Романович. — Надо посоветоваться хотя бы с Шельбой, человек он бойкий».
— Лучше подождать, Эрика, — сказал он в трубку. — Еще немного. А пока возьмите у меня денег.
— Нет-нет, не могу! — вскрикнула Эрика. — Это оскорбительно, я начинаю ненавидеть себя.
— Но я же как отец. Разве оскорбительно брать деньги у отца?
Она, видимо, задумалась. Помолчав, вздохнула:
— Не знаю. Я никогда не брала денег у отца. Я не знала отца.
— Ну вот видите… А говорите: оскорбительно. Возьмите, Эрика.
— Нет-нет! — снова закричала она. — Не надо, не буду… Никогда! Я уже решила все. И больше не позвоню.
— Эрика!
— Прощайте! — Трубка монотонно загудела.
Даниил Романович подошел к окну. В темноте метались рекламные огни, приглашали, звали, уговаривали, манили. Он повалился на диван, достал первую попавшуюся книгу, открыл ее так, как открылось, стал читать.
Читал и не понимал, что читает. Перед глазами стоял Доминак. Его слова: «Не счастье принесете вы людям, а горе», — мешались с прочитанным в книге. И еще доносился далекий, полный растерянности голос Эрики. Он подвинулся к настольной лампе, чтобы лучше различать буквы. «И вот она приняла фосфор. Но судьба — против нее… На сцену является доктор, и она спасена.
Для чего спасена? Для такой же жизни, полной позора и мучений, которой она предпочитает смерть?
Согласитесь, что это чрезмерно, по-инквизиторски жестоко — изломать, исковеркать человеку жизнь, оскорбить, опозорить, выпачкать его и, когда он после всех пережитых пыток предпочтет им смерть, лишить его права на это, вылечить и снова пытать».
Галактионов закрыл книгой лицо.
«Согласитесь…
Но неужели я поступил, как инквизитор? Неужели Доминак прав? Во время войны я работал в полевом госпитале, спас тысячи жизней, ощущал радость спасителя. И вот, оказывается, сейчас стал инквизитором! Кто же это написал, как попала ко мне эта книга?»
Он посмотрел на переплет и удивился: Горький! Не может быть! Это попали страницы из другой книги…
Даниил Романович внимательно перелистал книгу. Сомнений не оставалось-то слова Максима Горького. Странно: гуманист Горький так резко осудил не убийц, а тех, кто спас человеку жизнь, и осудил, как палачей — они казнили молодую рабыню при жизни, а когда она отравилась, спасли ее, чтобы опять казнить. «Ничего странного нет. То было давно. Я вернулся в эту жизнь, И, видимо, моя работа здесь не нужна, — думал Даниил Романович. — И Доминак по-своему прав. Но я работаю не для него. Поэтому Шельба тоже прав — надо найти согласие, чтобы продолжать опыты, работать до конгресса, а потом — домой».
